Густав чувствовал, что если Эрнест порой и сомневается в намерении заглянуть за черную завесу, в «страну, откуда ни один не возвращался», то ревность и гнев любовников, запреты, побои, связывание рук требованием прекратить нежеланные встречи и прогулки, дадут строго обратный эффект: сделают стремление к смерти несокрушимым.

Стремление к смерти… О, туманные берега, лестница, ведущая на небеса, и мост толщиной в волос над пропастью, полной адского пламени… Слуга Господа, преданный донне Исаис, влекомый гласом с небес — и слуга Сатаны, демон в человеческом облике, влекомый урчанием преисподней, они шли из разных мест, с разными намерениями, но должны были сойтись в одной точке. В точке Смерти. Сперва временной, мерцающей, больше похожей на сон… и после — самой настоящей, властной, холодной и темной, как январская ночь, и глубокой, как черные воды Стикса.

***

Соломон давным-давно спал: вот уже несколько дней дела клиники вынуждали его задерживаться допоздна, поглощали все силы, и после «семейного ужина», как Эрнест в шутку называл их совместные вечерние трапезы, и быстрого бурного секса, засыпал, едва коснувшись щекой подушки. Это счастливое свойство уравновешенной психики доктора было одновременно предметом зависти художника и поводом для огорчений, так как принудительно сокращало те особенные часы, что они посвящали друг другу.

С усталостью Сида можно было бы примириться, перетерпеть ее, как кратковременное ненастье (Кадош обещал, что рабочий аврал закончится вместе с открытием реабилитационного центра, то есть еще до Рождества) — если бы Лис, неожиданно приехавший из Парижа, согласился разделить с Торнадо бессонницу.

Увы, Лис не только не согласился, но и вообще с самого приезда вел себя более чем странно: держался с Эрнестом отстраненно и сухо, не желал обсуждать праздничный ужин по случаю дня рождения близнецов, отказался от традиционной вечерней прогулки по Английской набережной, а после ужина вообще заявил, что едет ночевать в отель… Здесь уж удивился даже Соломон и постарался разубедить брата, но Исаак остался непреклонным:

«Так нам всем будет удобнее».

Эрнест, больно задетый странной холодностью, не удержался и едко спросил, не завел ли месье Звезда в Париже нового любовника, и не принес ли очередной обет «верности до гроба»… и получил не менее едкий ответ:

— Месье Весенняя погода, должно быть, судит по себе?..

Пространство между двоими мужчинами мгновенно раскалилось добела, и Соломону пришлось остудить разгорающуюся ссору с помощью уморительно смешного анекдота про ревнивца и пары бокалов холодного айс вайна…

Страсти поостыли, на лицах появились улыбки, но Исаак все-таки уехал. Прощаясь с братом, он крепко обнял его и что-то нежно шепнул на ухо, а щеки Эрнеста только коснулся отстраненным поцелуем.

Когда дверь за Лисом захлопнулась, Сид спокойно встретил растерянный и гневный взгляд Торнадо, и пресек расспросы одной фразой:

— Я тоже удивлен и расстроен, не меньше, чем ты…но так сейчас правильно для него.

— И… и что ты намерен делать?

— Уважать его решение. Пойдем.

Он обнял Эрнеста и очень скоро сумел отвлечь и полностью завладеть его вниманием…но не заставил забыть о случившемся. Это был первый раз, когда что-то настолько серьезно нарушилось в их тройственном союзе, и знакомая саднящая тоска напомнила Вернею, что счастье обманчиво, а любовь недолговечна… и кто кого бросит первым — вопрос темперамента.

…Пару часов спустя Эрнест все еще лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Сна не было ни в одном глазу. Принимать пилюли не хотелось, а беспокоить Соломона среди ночи казалось безбожным эгоизмом. Уж лучше разглядывать потолок… прогонять мысли об Исааке… и возвращаться мыслями к своему плану, который Жан справедливо назвал опасным и безумным.

Белый квадрат потолка приблизился, стал шире…постепенно он становился подобием экрана, куда Эрнест снова и снова проецировал кадры кошмарного фильма, созданного в воображении.

«Отравленный психиатр» или «Убийство на Ривьере» — как-нибудь так могла называться серия из похождений Мегрэ и Пуаро. Оба этих знаменитых сыщика, конечно же, со всех сторон обнюхали бы эту ядовитую загадку, разъяли на части, изучили каждую деталь, рассмотрели все версии, и под конец триумфально решили бы дело… Под крышей «Сан-Вивиан» собрали бы в комнате подозреваемых, усадили в круг и, никуда не спеша, смакуя каждое слово, шаг за шагом восстановили бы всю картину преступления, чтобы в конце назвать имя убийцы — или убийц.

Да, так было бы в кино… Ну, а в жизни Эрнест чувствовал себя Кассандрой: он знал правду, мог назвать имена убийц, и даже собрал достаточно улик и свидетельских показаний, чтобы предъявить полиции и заставить открыть дело — но никто не хотел верить в его правду, потому что никому, кроме него, она не была нужна. Даже Соломону…

— Ты ведь знаешь, что Шаффхаузена убили! Знаешь, почему, и знаешь, кто… Ты, как и я, читал те письма, что Жан спрятал в тайнике, ты сам видел рецепт… И есть признание Сесиль, пусть и не письменное, и признание Жана, и след, отчетливый след, ведущий в Париж… Как же ты можешь, зная все это, спокойно жить, словно ничего не случилось?..

Верней задавал эти вопросы Кадошу каждый вечер, с тех пор, как любовник вернулся из Женевы, и каждый раз получал хладнокровный аргументированный ответ:

— Эрнест, подумай сам, чего ты добиваешься, настаивая на доносе и уголовном расследовании. Шаффхаузен умер, и какую бы кару не понесли его убийцы, он все равно останется мертвецом… и не узнает об этом. Это во-первых. Во-вторых, клиника «Сан-Вивиан», детище мэтра Эмиля, переданная им под мое управление — слишком рано и трагично, признаю, но так уж вышло — едва-едва оправилась после летних скандалов. Было очень трудно удержать ее на плаву, собрать новый попечительский совет, не отпугнуть фонд Ротшильда, убедить всех заинтересованных, что проект нейрореабилитационного центра остается в силе… и ты хочешь, чтобы именно сейчас разразился новый скандал?.. Увы, боюсь, что еще одного потрясения репутация клиники не сдюжит, и в итоге ее придется закрыть. Тогда погибнет не только дело жизни Шаффхаузена — но и дело моей жизни… Я полагал, что оно тебе не совсем безразлично.

— Мне не безразлично дело твоей жизни, Соломон, но… разве ты сам не следуешь всегда принципу — «скажи правду и посрами дьявола?»

Соломон в ответ только усмехался с непонятной горечью, и продолжал методично рушить иллюзии Эрнеста:

— И в-третьих… ты подумал о Жане Дювале? Он не просто замешан в это грязное дело — он соучастник, пусть и невольный. А значит, окажется под следствием вместе со своей женой.

— Его оправдают… он ведь ничего не знал!

— Оправдают,