— Родить заново… родить заново, — бормотал Густав Райх, покачиваясь в кресле, обняв себя руками, и шевелил пальцами, как будто играл на самом себе, как на музыкальном инструменте. — Родить самого себя. Я не убиваю — я спасаю… Демон переродится в своей агонии, отпустит душу, душа пойдет в круги Чистилища. Я же получу от Господа награду свою, и от донны Исаис, от лунного тела ее — благословение. Но прежде чем идти туда, я должен закончить здесь. Приманка, приманка. Демон всегда тянется к запаху смерти, она для него слаще меда, и к другим демонам, чтобы носиться на шабаше, предаваясь содомии и богохульным мерзостям. Демон всегда читает буквы, печатные буквы, ведь книги изобретены самим Сатаной на погибель роду человеческому…

Он перестал раскачиваться, обернулся лицом к тусклому окну, за которым в ночном небе дрожала ущербная желтая луна, потрогал парик на голове и захихикал:

— Как же ловко я спрятался на самом виду!.. А этот глупый старый шут, мой хозяин, даже ничего не заподозрил, уж так ему хотелось сделать «доброе дело»!.. Считает меня слабоумным, «божьим чадом», вечно лезет помогать мне в саду… Я бы перерезал ему горло, если бы не охотился на демона.

Райх крепче стиснул руки и с наслаждением представил, как бросается сзади на ничего не подозревающего месье Марэ, улучив момент, когда тот наклонится, чтобы сорвать розу, или присядет на шезлонг у бассейна — и одним движением вонзит ему в шею острые садовые ножницы… ааааа, как же брызнет кровь, во все стороны, как сперва судорожно забьется, а потом обмякнет громадное сильное тело!.. ааааах, как же он, Густав, заплясал бы вокруг, ликуя, посвящая жертву Лунной богине! Донна Исаис ненавидит содомитов, ее голос созвучен, всегда созвучен с Левитом: предавайте смерти блудников, предавайте смерти всех, делающих мерзость пред Богом.

Но нет, нет, нет. Это все искушения гордыни. Густаву был нужен совсем не месье Марэ, глупый старый шут… Марэ был только орудием, только вдохновителем замысла, только идеей, удачно найденной при изучении досье виконта де Сен-Бриза. Пес всегда возвращается на свою блевотину; так и демон, завладевший человеком, толкает его к старым грехам, прежним соблазнам и любовникам…

Ах, какая неслыханная удача, что месье Марэ поселился в Валлорисе! — конечно, их встреча с виконтом де Сен-Бризом должна была состояться рано или поздно… И каким подарком судьбы, сигналом особой милости Господа и благосклонности донны Исаис стали регулярные визиты художника в гончарную мастерскую, и совместные прогулки с Марэ по саду, и завтраки, или обеды, или ужины на открытой веранде… Демон с лицом ангела, как всегда, был занят только собой, и не приглядывался к тихому уродливому садовнику, если же им доводилось перебрасываться дежурными фразами — старался не смотреть «мэтру Клоду» прямо в лицо и уж тем более, на горб…

Уродство пугает, отталкивает, оно противно замыслу Господа, что бы там ни утверждали послевоенные гуманисты, и человеку свойственно тянуться к здоровым, сильным и красивым особям, и чураться дефективных и слабых. Вот почему в иных обстоятельствах уродство становится лучшей маскировкой. Правда, Густав сильно усложнил себе задачу, ведь ему нужно было не просто спрятаться, не просто остаться неузнанным, но приманить, завлечь в ловушку… побудить прекрасного виконта самого выйти на контакт, обратиться с просьбой или спросить совета.

Густав ждал. Он горел на медленном огне, по ночам скрежетал зубами от злости и нетерпения, сходил с ума от кровавых фантазий — но ждал, наблюдал, подсматривал и подслушивал. Удобный случай представился через три долгих месяца, и Райх его не упустил, вцепился, как голодный клещ, и был уверен, что теперь, наконец-то, все получится… Получится ровно так, как он задумал.

Предыдущие планы имели изъяны и провалились, потому что тогда Густав думал о самосохранении, а значит, об отступлении — теперь же пути к отступлению не было. Райх готовился умереть. Он засыпал и просыпался с мыслью о смерти, сидел с нею за одним столом, ощущал ее внимательный взгляд и холодное дыхание, когда работал в саду. Он был точно путник, паломник, что с молитвой завершает суетные дела, прежде чем выйти на последнюю дорогу, что уведет его прямо за горизонт… Он был силен, как никогда, и готов к встрече с демоном, готов вплести в его чудовищную агонию и собственные предсмертные судороги. О, в какой экстаз повергала Густава эта картина, каждый раз, когда он позволял своему воображению воспроизвести ее в мельчайших деталях…

Подобное к подобному, он твердо помнил. Дьявольское к дьявольскому, мертвое — к мертвому. Виконту де Сен-Бризу, по наущению вселившейся в него сущности, возжелалось сойти в Ад, посетить царство мертвых?.. Ну что же, мэтр Клод поможет, мэтр Клод станет проводником… Ведь у мэтра Клода в саду есть нужные травы, а у месье Марэ, в его огромнейшей библиотеке, нашлись и нужные книги!.. Какая удача, что этот глупый старый шут когда-то крутил шашни еще с одним дьяволопоклонником, Кокто, и тот подарил ему немало развращающих картин и вредных книг… Что ж, и козни Сатаны могут обернуться против него, и случайно послужить доброму делу.

Главное, чтобы виконт сдержал слово, не изменил решения отправиться в путешествие вне тела, не струсил в последний момент. А самое главное, чтобы у него хватило хитрости скрыть свои намерения от обоих Кадошей, точно так же, как он скрывал визиты на виллу Марэ…

Густав надеялся, что его уловка с анонимными письмами сработает, и внимание проклятого жида будет полностью поглощено мнимым соперничеством с престарелой кинозвездой, и тем неприятным обстоятельством, что ангелоподобный любовник лжет ему на каждом шагу… И просто прекрасно, чудесно, замечательно, если мерзкий Соломон, или его гнусный братец (явно заимевший покровителей среди чертей), или сразу оба вонючих жида закатят сцену виконту, или заявятся в Валлорис, чтобы поймать лжеца на горячем, затеять скандал с месье Марэ… сделают что угодно яростное, глупое и ревнивое — все равно это будет вода, льющаяся на мельницу замысла.

Райх уже шесть месяцев, со скрупулезностью египтолога, нашедшего редкий папирус, изучал Эрнеста Вернея, начиная с досье, собранного на виконта опусдеистами, и заканчивая собственными наблюдениями на близком расстоянии… Ему казалось, что он разгадал натуру художника, мятущуюся и бунтарскую, сотканную из противоречий и противоположных стремлений, не созданную ни для святости, ни для спокойной буржуазной жизни… Все попытки надавить на Эрнеста, запретить ему делать то, что он хочет, как хочет и с кем хочет, неизбежно разбивались вдрызг