— Нравится?

— Остро. Экспрессивно… но мне больше по душе была твоя библейская серия. Та, с ласточками и виноградниками… на мотивы «Песни Песней».

— Ну извини. Сейчас у меня в голове только звуки Стигийского болота да плеск Ахерона.

— Понимаю.

— Да что ты можешь понять!.. — Эрнест в сердцах махнул рукой и отвернулся, как обиженный ребенок, не желая, чтобы Соломон смотрел на его лицо, бесстыдно отражавшее самые потаенные переживания. Он старался изо всех сил, но больше не мог безмолвно терпеть происходящее между ними — и терзаться из-за того, что никак не происходило…

С того самого черного дня, когда Эрнеста перевезли из маленькой больницы в Гондо в фешенебельную клинику Вальмонт, расположенную в Монтрё, Соломон больше не вел себя как любовник. Теперь на его месте постоянно был врач, со скупой речью, скупой мимикой, хладнокровный и сдержанный, полный внимания к больному, но совершенно безразличный к единственной значимой потребности — чувствовать себя любимым, а значит, желанным.

Соломон дотрагивался до Эрнеста во время осмотров, обнимал, когда приходил провести с ним дневную сиесту, даже прижимал к сердцу, но не искал губами его губ, не покрывал поцелуями шею, не зарывался лицом в волосы — и не сделал ни одной самостоятельной попытки коснуться ниже пояса… Кадош превратил себя в ночную сиделку, он спал в палате Эрнеста, вот только не на его постели, а на диване, стоящем у противоположной стены.

Художник сперва возмутился подобным новшеством в отношениях, в первую же ночь попробовал сам нарушить границу и, поймав Соломона за бедра, притянул в свои объятия… Он плавился от желания и, несмотря на головокружение от лекарств, на слабость и боль от ушибов и ссадин, готов был немедленно согрешить самым бесстыдным образом. Соломон остудил его порыв, обняв в ответ как-то уж очень по-отечески, и мягко сказал, что «с этим придется подождать».

Искренняя забота врача о пациенте не нашла отклика в душе влюбленного; Эрнест был глубоко оскорблен и, хотя из гордости не подавал вида, считал себя отвергнутым и терзался из-за мнимого пренебрежения. Он замкнулся, ни с кем не хотел разговаривать, в присутствии Соломона выглядел то раздраженным, то подавленным и усталым, а когда оставался один, утыкался в альбом и рисовал, пока резь в глазах и головная боль не вынуждали его вернуться в постель, чтобы притворяться спящим…

Нервная система не заставила долго ждать и отреагировала на подавленные чувства жаром и бессонницей, повлекшими полную потерю аппетита. Кадош, до крайности встревоженный этими симптомами, предположил, что они указывают на очаг воспаления в мозгу — и энцефалограмма вкупе с ЭКГ как будто подтвердили его правоту, несмотря на то, что анализ крови оказался идеальным, и другие показатели состояния организма были в норме или близки к ней.

Шаффхаузен, окажись он на месте Кадоша, не ограничился бы клинической диагностикой, а соотнес весь комплекс физиологических проявлений с психическим состоянием Эрнеста — и непременно заподозрил бы психосоматическую природу недуга… после чего, с помощью искусных интервенций, докопался до первопричины, до глубинного страха:

«Соломон меня не хочет — значит, он больше меня не любит».

Увы, Шаффхаузена больше не было на свете, а штатного психиатра в Вальмонте убеждали только тест Люшера и шкала Бека, и он склонялся к медикаментозной коррекции. Соломон же был неврологом и нейрохирургом, практиком, знавшим о мозге все — но эти знания сыграли с ним злую шутку. Он из благих побуждений сдерживал собственные стремления, и не давал Эрнесту ощутить всем телом, что они по-прежнему близки и страстно желают друг друга… И, чем больше старался помочь телу любовника лекарствами и процедурами вместо поцелуев и жадных ласк, тем сильнее заболевала душа художника, и тем яростнее мстила она плотской оболочке.

…Сердитое восклицание Торнадо заставило Кадоша поспешно отложить альбом; он присел на кровать рядом с Эрнестом и успокаивающе погладил его между лопаток.

— Что с тобой, друг мой? Тебя расстроил визит отца… или я сказал, а может — сделал что-то не так?

— Нет, ты не сделал, — горько усмехнулся художник. — Ты ничего не сделал.

Прежде чем Соломон успел осознать скрытый смысл послания, Эрнест уцепился за очень кстати затронутую отцовскую тему и послал в сетку следующий мяч:

— Папа все утро и день настаивал, чтобы я поехал с ним в Париж, где меня будет лечить «сам Дюморье» — прошу заметить, это тот самый чудесный врач, который двадцать лет назад прохлопал мою третью попытку самоубийства… Вероятно, папа хотел дать ему еще один шанс… но к вечеру передумал.

— Вот и хорошо, что передумал. Просто прекрасно. — Соломон поцеловал Эрнеста в затылок, украдкой наслаждаясь запахом его волос. — Твой отец бывает очень эмоциональным — совсем как ты, Торнадо — но он разумный человек, и очень тебя любит. На твоем месте я испытывал бы благодарность.

— Ах, перестань… ненавижу эти морализаторские банальности со времен школы! — художник дернулся, как будто прикосновения обожгли его, забрался на кровать с ногами и сел по-турецки. Это положение тела выглядело не особенно удобным, Соломон хотел подложить Эрнесту подушку под спину, но тот остановил его:

— Не надо, я сам… Незадолго до твоего прихода папа сидел здесь — вот там же, где и ты сейчас — гладил меня по спине, так же, как ты, и бормотал всякую чушь, что я должен хорошо себя вести, принимать таблетки, ходить на процедуры, кушать что дают, слушать своего доктора и вообще быть паинькой… чтобы поскорее поправиться.

— Это правильные советы.

— Да уж, правильные! — фыркнул Эрнест и по-дикарски встряхнул волосами — отчего показался любовнику еще более красивым. — Как будто мне все еще двенадцать, и я нуждаюсь в папочкиных наставлениях! Странно, что он не попытался помочь мне вытирать задницу, вот было бы чудесно! Поздновато он спохватился для игр в заботливого отца, тебе не кажется?

Соломон слегка приподнял брови, давая понять, что предпочел бы не обсуждать графа де Сен-Бриза в его отсутствие — но Эрнест пристально смотрел на него, ожидая ответа, и попытка отмолчаться выглядела малодушием:

— В нашу прошлую встречу с твоим отцом мне не показалось, что он играет, и сейчас не кажется. Более того, у меня было впечатление, что вы давно прояснили все противоречия и покончили с ссорами, разве не так? Я не знаю, о чем ты говорил с ним, но в разговоре со мной он проявил себя как истинно любящий родитель.

— Ааааа, так ты на его стороне! — воскликнул Эрнест и запустил в Соломона подушкой — вроде бы в шутку, но удар вышел довольно чувствительным. —