— Почему?
— Есть признаки нарушения кровотока в одном из магистральных сосудов… причиной, скорее всего, стала закрытая черепно-мозговая травма. И признаки повышенной судорожной готовности мозга, порог существенно снизился по сравнению с предыдущим исследованием. Говоря проще, месье де Сен-Бриз, Эрнесту необходимо остаться здесь, в клинике Вальмонт, под моим личным наблюдением и контролем. Тогда я отвечаю за его выздоровление.
— Вы всерьез полагаете, что в парижских клиниках, вот хотя бы в госпитале Ротшильда, нет равных вам специалистов?..
Соломон горделиво поднял голову:
— Да, полагаю, но дело не только в моей квалификации. Сам переезд мог бы привести к роковым последствиям, так что я не позволю трогать Эрнеста.
— Вы… не позволите?.. — снова вскинулся граф, уязвленный в самое сердце. — Да что вы за персона такая, месье Кадош, что вы о себе возомнили?.. Признаю, вы, без сомнения, очень хороший врач, и знаете свое дело, но моему сыну вы по сути никто!.. Я — его родной отец, единственный близкий человек, оставшийся у него после смерти Элен, а вы — никто!
Кадош промолчал, не желая вступать в бессмысленный спор с человеком, в равной степени терзаемым ревностью и горем, но слова Сен-Бриза, брошенные в лицо, как перчатка, глубоко задели его.
Это было больнее, чем похожие упреки, которые он не так давно выслушивал из уст Ирмы Шеннон, считавшей себя женой Эрнеста. Уж она-то, по мнению графа де Сен-Бриза, наверняка была «кем-то» для его сына, на том простом основании, что принадлежала к женскому полу, и при известном везении могла бы родить наследника и внука…
Сен-Бриз, не получив от Соломона ожидаемой гневной реакции, смешался и даже несколько устыдился своей выходки. В самом деле, оскорблять врача, занятого спасением жизни Эрнеста, было очень дурной идеей. В глубине души граф чувствовал, что Кадош пойдет на все ради своего особенного пациента, сделает невозможное, и не отступит там, где любой другой специалист оставит надежду.
— Простите меня за резкость, месье Кадош. Но вы должны понять сердце отца…
— Да, разумеется. — это прозвучало немного иронически, но Сен-Бриз сделал вид, что не заметил иронии:
— Хорошо, вы меня убедили. Пусть Эрнест остается здесь до выздоровления, но… но я тоже никуда не уеду, и буду навещать его каждый день! Этого права вы меня не лишите!
— Конечно, не лишу. Помешать вам видеть Эрнеста может только он сам.
Сен-Бриз бросил на Соломона подозрительный взгляд — не скрывается ли за этой смиренной репликой какое-то коварство? — но если у врача и были тайные мысли, граф не смог прочесть их на его бесстрастном лице.
***
Соломон зашел в палату Эрнеста около десяти вечера, когда уже почти стемнело, и над лилово-серебристым зеркалом озера догорали последние отблески яркого заката. Шторы на окнах были раздвинуты, жалюзи подняты, электрический свет не горел.
Художник сидел на кровати и, держа на коленях альбом, работал над пейзажем в своей манере: вписывал в безмятежную картину природы сюрреалистические образы, рожденные его воображением романтика, мрачным и пылким…
На Эрнесте была черная шелковая пижама, заботливо привезенная отцом — несмотря на свою беспечность, граф де Сен-Бриз помнил, какие ткани любит его сын, и в каких цветах лучше всего смотрится при любом освещении; длинные волосы перехватывала лента из того же черного шелка. В рассеянном вечернем свете тонкий профиль и высокий лоб Торнадо казались выточенными из белого мрамора, а чувственный абрис губ — особенно мягким и манящим…
Как всегда, от красоты возлюбленного у Соломона перехватило дыхание и закружилась голова, и приступ острого желания, родившись в груди, лихорадочным пламенем разлился по всему телу. Член предсказуемо отреагировал страстной эрекцией, и Соломон ничего не мог поделать с фантазией, тут же нарисовавшей ему сцену бурной и жаркой близости, прямо здесь, на больничной кровати, и на диване для посетителей, и в шезлонге возле окна, и на полу…
Как же ему хотелось сжать Эрнеста в объятиях!.. Повалить, прижать покрепче, закинуть его ноги себе на плечи и наконец-то войти в желанную тесноту, войти глубоко и сильно, и каждым толчком заставлять любовника стонать от удовольствия, и жадными движениями навстречу торопить обоюдный оргазм…
Увы, судьба была не на их стороне. Соломон ни в одном слове не солгал Сен-Бризу: состояние здоровья Эрнеста внушало серьезные опасения. Он был уверен в себе как во враче, но не хотел рисковать с преждевременными плотскими утехами, чтобы не спровоцировать у больного сердечный приступ или, того хуже, эпилептический припадок.
«Мы еще успеем порадовать друг друга, любовь моя… когда ты поправишься, я увезу тебя в свой дом на озере и воздам стократно за каждую минуту, проведенную в разлуке».
Кадош несколько раз вдохнул и выдохнул, чтобы выровнять сердцебиение, и, считая про себя, чтобы не спешить, приблизился к Торнадо. Тот слышал, как он вошел, и наверняка видел боковым зрением, но даже не повернул головы. Это встревожило Соломона: после встречи с отцом Эрнест выглядел еще более подавленным, чем в последние два дня, когда у него окончательно расстроились аппетит и сон, и возобновились ночные кошмары.
Устраивать сходу медицинский допрос было в корне неправильно, и Соломон начал с осторожного прикосновения к плечу художника:
— Ну, вот и я, meine liebe… В твоем полном распоряжении. До семи утра нас никто не потревожит.
Он ожидал улыбки и приветственного поцелуя, но Эрнест только кивнул, еще ниже опустил голову и продолжил рисовать в альбоме. Кадош бросил быстрый внимательный взгляд на рисунок: уголь, сангина, сепия, резкие, рваные линии, широкие мазки, «злая”штриховка… и вот уже вечернее озеро Леман куда больше похоже на мрачный Аверн
(1), и человеческие фигурки, бестолково толпящиеся на берегу, вблизи утлой лодчонки, выглядят жертвами, обреченными на закланье. А в неподвижном, мертвом воздухе над озером, в бледно-серой пустоте, повисло лицо — страшная безглазая маска, чертами похожая на Густава Райха.
«Ммммм, вот как… неврологическая симптоматика и признаки депрессии… а наши дела еще паршивей, чем я предполагал.»
— Необычный сюжет. Можно я посмотрю поближе?
— Можно. — бесцветным голосом ответил Эрнест и безвольно выпустил альбом, когда Соломон потянул его к себе.
Еще раз изучив рисунок и убедившись, что сходство «маски» с Райхом ему не привиделось, Кадош пролистал страницы — остальные сюжеты тоже не радовали оптимизмом. Кроваво-красный, черный, снова красный, фиолетовый, ярко-желтый, красный, красный, угольно-черный… и снова багряно-красный, исчерна-алый — цвета менструальной крови и сырого мяса: настоящее буйство инферно.
Эрнест исподтишка наблюдал за Соломоном, фиксируя все его реакции на свое творчество, и,
