промывать рану на икре.

– Почему ты наврал Хасану? – прошептала она.

Николас понял, о чем речь.

– По его акценту и манере одеваться я предположил, что он магометанин. – Увидев ее непонимающий взгляд, юноша уточнил: – Последователь пророка Мухаммеда.

Девушка назвала бы его мусульманином. Она кивнула.

– Об их вере мне известно немногое; если честно, одни россказни, – объяснил он. – Но, полагаю, ее догматы соответствуют некоторым христианским, один из важнейших, конечно: незамужние женщины не могут оставаться один на один с жуликами, с которыми не связаны узами крови или брака.

– Понятно, – мягко пробормотала она.

– Не буду притворяться, что никогда не делал ничего непристойного или не думал постыдных мыслей, – тихо проговорил он. – Какие тут могли быть вопросы: он бы отвел тебе другую комнату, а я не оставлю тебя одну в незнакомом месте, куда может прийти кто угодно, а я даже не услышу. Но… узнай кто-нибудь, что я остался здесь, а не в отдельной комнате, и твоя репутация окажется безвозвратно загублена.

– Какое мне дело до того, как меня оценивают в рамках другого века, – вскинулась Этта. – Особенно тот, кого я, наверное, никогда больше не увижу.

– Знаю, – ответил он, разрывая чистую простыню на бинт, чтобы обмотать ее ногу. – Но это важно для меня. Если бы я знал, что это тебе так не понравится, я бы ничего такого не предлагал.

Ей что, почудилась боль в голосе?

– Не в этом дело. Меня просто бесит, что это вообще пришлось делать, понимаешь? – объяснила она. – Что женщину не считают полноценной личностью. Я удивилась, когда ты это сказал. Думала, ты шутишь, но только потому, что размышляла как человек своего времени. В семнадцать рановато выходить замуж.

Николас отпрянул, снова «надевая» осторожный оценивающий взгляд.

– Большинство людей начинает задумываться о браке ближе к двадцати пяти, – продолжила она. – Сначала не мешало бы выучиться, найти работу и обзавестись жильем.

– Понятно, – ответил он, подражая ее тону.

– Тебе не кажется, что это рано? – уточнила Этта, чувствуя, что снова расходится. – Так?

– Мне почти двадцать, – ответил он. – Конечно, не рано. Но это не та мысль, которой я забавляюсь.

По тени, промелькнувшей в его взгляде, Этта поняла, что Николас сказал больше, чем хотел. Когда юноша, отпустив ее, встал, она почувствовала его отсутствие, словно обжигающую боль в пустых легких. Его слова приоткрыли дрожащее подводное течение, и ей надо было бы придумать нечто другое, чем продолжать подталкивать его, чтобы узнать почему. Надо было бы…

– Почему?

Он повернулся, его лицо осветила вспышка гнева.

– Я что, действительно должен отвечать? Составляешь каталог моих недостатков? Причин моей непригодности? – На секунду зажмурившись, Николас спохватился, прижав руку ко лбу. – Иди спать, Этта. Отдыхай. Завтра нас ждет непростой день.

Она встала.

Когда Этта была младше и страх сцены мучил ее, как никогда, сильно, она часто видела этот сон. Самое страшное заключалось в том, насколько все казалось настоящим; каждую ночь она чувствовала жар прожекторов на коже, когда выходила под их слепящий свет. Не имело значения, какую мелодию начинал играть оркестр, – она ее не знала, не готовила, – а импровизировать не получалось, и она только задыхалась от расстройства, что не может сыграть правильно по первому требованию. Сейчас ею двигало то же самое отчаяние. Девушка потянулась за правильными словами, но не придумала ничего, кроме как вздохнуть. Этта могла понять, каким он был человеком, но не жила жизнью, сделавшей его таким.

Он ей чего-то не договаривал. В чем бы ни заключался его секрет, он пропастью пролег между ними, мешая ей приблизиться к нему. Что бы она ни пыталась ему предложить – слова, взгляды, прикосновения, – все проваливалось в эту пропасть, не достигая его сердца.

Дыхание юноши стало прерывистым и резким, когда она его обняла. Всего на один удар сердца. В следующий – он ее оттолкнул.

– Нет, – резко сглотнул он, – не притворяйся, что это больше, чем…

Этта потянулась к нему, притягивая к себе. Он все искал предлог, чтобы сделать это снова, даже когда его руки сжали ее плечи,