Тимофей Пантелеевич родился 2 августа 1922 г. в семье потомственного врача, отец его был хирургом, а мать — фельдшером в больнице с. Кугульта (в настоящее время Ставропольский край). Когда он учился в четвёртом классе, впервые увидел выпускников Краснодарского лётного училища, и это оказало решающее влияние на выбор профессии: «С 4-го класса я мечтал стать летчиком. Причем, именно летчиком-бомбардировщиком. Мне тогда думалось, что только на бомбардировщиках летают настоящие летчики — повелители больших и грозных машин. О летчиках-истребителях моё мнение тогда было невысоким: 'Чего там, на истребителе, уметь летать?' — он же простой и маленький. Помню, я только приехал к родне в Краснодар из Ставрополя, а выпускники идут такие красивые, в парадной форме, я рот открыл от восторга. Две сотни супер-людей! Ну, мне тогда так казалось. Темно-голубая парадная форма — щеголи, женихи, ослепнуть можно». Сразу после окончания десятилетки, в 1940 г., Тимофей Пунёв поступает в Краснодарское училище военных лётчиков.

Курсанты училища уже с первых дней видели себя лейтенантами, командирами Красной Армии. Но до командирского звания надо ещё дожить. Так уж была построена командирская учеба в любой армии, что до того, пока ты сам начнёшь командовать, тобой покомандуют вволю другие. Курсант в РККА — это тот же солдат, и приказы обязан выполнять не рассуждая. Пока до заветной голубой парадной формы дослужишься, много надо пота пролить.

Учеба в училище Тимофею Пунёву — мальчику сугубо домашнего воспитания, сыну потомственного земского врача (а значит интеллигента из интеллигентов) — давалась невероятно тяжело. Всего было много, и пота, и слёз. «Понимаешь, у меня была такая семья — любую проблему можно было обсудить, можно было поспорить, поговорить, а в армии 'разговорчивых' не любят. В армии первое правило — 'Не пререкаться!' Помню, чуть ли не в первый день в училище, мы стоим в строю, выходит старшина нашей роты и тут же: 'Ты, ты, ты и ты — в наряд, на кухню, на чистку картошки. Шагом марш!'. Я попадаю в число им выбранных, и тут же пытаюсь ему объяснить, что картошку чистить не умею, может для меня другая работа найдется? Он на меня посмотрел, да как заорёт: 'Фамилия?!!' От его крика я едва в обморок не упал, на меня дома никто и никогда голоса не повышал. Кое-как из себя (заикаясь) выдавил: 'К-к-курсант П-п-пунёв'. А он ещё громче, прямо мне в лицо: 'За пререкание со старшиной роты — наряд вне очереди! А теперь шагом марш на кухню!' Училище быстро меня от желания поговорить отучило, поскольку любителей поорать на нерадивого курсанта в училище и кроме нашего старшины было много. Всякое в училище было, психологически мне было настолько тяжело, что на первом году я едва с рапортом к начальнику училища не пошёл, что бы меня отчислили, но начались полёты, и это меня удержало (летать мне по настоящему понравилось). Я оказался совершенно неприспособленным к армейской действительности…

Есть такое выражение 'сгореть со стыда'. Наверно единственный раз в своей жизни я состояние такого стыда испытал именно в училище. Было занятие по штурманской подготовке (даже это запомнилось), преподаватель (майор, замечательный был человек, жаль, фамилии его я уже не помню) вызывает меня к доске, я выхожу, он смотрит на меня и неожиданно спрашивает: 'Дома, наверно, тебе все вещи мама стирала?' 'Так точно, мама '. 'Но, товарищ курсант, Вы же не дома. Посмотрите на себя, разве такой должна быть гимнастёрка у летчика Красной Армии?' — и тыкает меня пальцем в грудь, а там ткань засалена настолько, что ещё неделя, и в неё уже можно будет смотреться как в зеркало. У меня ведь и мысли не было, что гимнастерку стирать надо, я и вопроса себе никогда не задавал — откуда чистые вещи берутся? Дома всем хозяйством (и стиркой тоже) мама занималась. Поэтому в своей гимнастерке я месяц проходил, и даже не думал о том, что гимнастёрка ведь пачкается. А он продолжает: 'Не стыдно таким неряхой ходить? Вы ведь будущий командир Красной Армии. Какой пример Вы своим внешним видом будете подавать своим подчиненным?' И говорит так спокойно, без крика. Лучше бы кричал. Такого стыда, как тогда, стоя у доски перед всей эскадрильей, я больше не испытывал никогда в жизни. Сразу после занятий схватил кусок хозяйственного мыла и побежал к 'старослужащим' (тем, кто в училище, после 'срочной' попал), что бы показали, как правильно гимнастерку стирать надо».

Я не смог удержаться и спросил, не было ли у них в училище той проблемы, которую теперь называют «дедовщиной». «Нет, не было. На первом году службы 'старослужащие' частенько над нами, 'не нюхавшими портянок', подшучивали, иногда и довольно зло (пользовались нашей неопытностью), но уровень шутки от человека зависел. В основной своей массе курсантский коллектив был спаян и дружен. К концу первого года службы все стали ровней, шуточки прекратились».

Известие о том, что курс обучения сократили с трёх лет до двух было воспринято курсантами (и Тимофеем Пунёвым в том числе) даже с энтузиазмом — меньше времени до заветных «кубарей», меньше времени придётся париться в надоевшей казарме. Дело даже дошло до того, что одного из курсантов, командира классного отделения, бывшего стрелка с бомбардировщика, летавшего в Финскую войну и отбывавшего в Москву за наградой, специально «попросили, чтоб он нам 'кубики' привез. Он орден получил и 'кубари' нам привез, каждому по четыре. Это к выпуску, который должен быть аж через два года!»

А потом пошли всякие слухи, один хуже другого, но сводившиеся к тому, что командирских званий у выпускников не будет. Декабрьский выпуск выпустили младшими лейтенантами: «Мы как собачата ходили за ними и дразнили: 'Младшаки, младшаки!' Глупые мы тогда были. Вот перед ними лейтенантов выпустили, их младшими, а что с нами будет, не задумывались, а в январе пришёл приказ выпускать всех сержантами — так тех злополучных младших лейтенантов, кто не успел получить назначение, тут же 'разжаловали' в сержанты».

Несмотря на такой откровенно «оскорбительный и глупый» приказ, учеба продолжалась своим чередом. Я попросил Тимофея Пантелеевича рассказать, как он оценивает училище вообще, уровень боевой подготовки, и заодно спросил, не было ли во время его учёбы в училище случаев «репрессий», т. е. осуждения преподавателей и курсантов по обвинению «в антисоветской деятельности». По его словам, училище было самым обычным, не «элитным», не лучше и не хуже любого другого. Преподаватели и инструкторы были разные, были откровенные солдафоны, а были и настоящие таланты. В училище курсанты летали на четырёх типах самолётов: У-2, P-Z, СБ и ТБ-3. На У-2 — первоначальное лётное обучение, на P-Z и СБ отрабатывали боевое применение, бомбили в основном с P-Z, а стреляли по конусу и по наземным целям — с СБ.

«На ТБ-3 летали на групповые упражнения, которые вскоре отменили, посчитав слишком опасными, и на тяжелом бомбовозе летали в дальнейшем лишь 'на связь', поскольку лишь на ТБ-3 была радиостанция РСБ. Теоретически считалось, что мы, совершая полет, должны были получать с земли и передавать на землю по радиосвязи различный текст, а после посадки сравнить полученные наземными радистами данные с переданными нами. Вроде всё совпадало, зачеты сдавали. Но это была туфта, за все время я ни разу 'землю' не слышал и не верил, что меня кто-нибудь слышит. Основной вид связи между 'землей' и самолетом была выкладка полотнищ Попхэма (был такой английский маршал). Берется полотнище, из него выкладывается 'Т', а на полотне имеются специальные клапана, которые загибаются и, укорачивая части 'Т', позволяют передавать определенную информацию. Самый простой пример: если не выпустилась у тебя левая 'нога', то на полотнище загибают левую половину 'Т'. А если на самолет надо было что-либо более сложное передать, то (помню рисунок из книги), устанавливали две мачты, а между ними на тросе висел пакет. Р-5, пролетая низко над землей, цеплял пакет крюком. Вот такая была связь. Радиосвязь у нас была в эмбриональном состоянии. Пещерные мы люди были, в смысле радиосвязи. Не помню, чтоб ата рация на ТБ-3 хоть у кого-то нормально работала».

Тимофей Пантелеевич вспоминал, что двигатель, стоявший на P-Z, страшно дымил и гнал в кабину столько тепла, что «летом бывало смотришь, заходит 'зэт' на посадку, а голова курсанта за бортом — на