Пе было истребительного прикрытия и в одиннадцатом вылете, когда Пунева сбили. Постороннему человеку трудно описать состояние сбитого летчика, лучше пусть об этом расскажет он сам: «Вылетели девяткой. Истребительного прикрытия не было. Отбомбились, и на обратном пути немцы нас догнали. Высота у нас была около пяти тысяч. Сколько их было? А черт их знает! Я понял, что по мне стреляют, только тогда, когда снаряды стали рваться, да резкая боль в левой ноге. Я никаких истребителей не видел. Совершенно внезапная атака. Загорелся левый двигатель. Вывалился из строя. Надо бы прыгать, потому что баки рвануть могут запросто, а я-то не знаю, где я! То ли над нашей территорией, то ли над занятой, но в плен прыгать — это не для меня. Вот такой 'гордый сокол'! Смотрю: скорость — 190, машина горит, надо домой, а где он дом-то? Пока не перегорели противопожарные перегородки, я крепился и летел. Пламя было от набегающего потока таким сильным, что аж гевело! А как перегородки прогорели, где-то на высоте 3500 м, я из кабины и выпрыгнул. Выпрыгнул с таким расчетом, чтобы парашют раскрыть у самой земли, боялся, что немецкие истребители меня в воздухе расстреляют. Приземлился у наших, правда, в ноге дыра, бедро разворотило».
Опасения быть расстрелянным на парашюте в воздухе у Пунёва были самые основательные: «Это в 41-м бывало, что немцы наших сбитых летчиков с воинскими почестями хоронили, это мне тогда воевавшие ребята рассказывали. Когда по 50 км в день наступаешь, то впору противнику орать: 'Эй! Остановись! Дай передохнуть!' Тогда можно и в благородство с рыцарством поиграть, а к концу 42-го немцы поняли, что 'вляпались' капитально, и всё их игры в благородство кончились».
Поскольку связь между членами экипажа СБ осуществлялась пневмопочтой, то о судьбе остальных двух членов экипажа Тимофею Пантелеевичу ничего не известно: «Была связь, мать ее! Пневмопочта. Такая алюминиевая трубка шла вдоль фюзеляжа, связывала кабины. Пишешь записку, в 'патрончик' ее и в трубу, либо к штурману, либо к радисту. Специальной 'гармошкой' несколько паз 'чухнул' и все… 'На деревню дедушке. Константину Макарычу'. Дурость несусветная! Я как это вспоминаю…! Бред! Не к войне готовились, а…! Чкалов, Громов летали, всей страной напрягались, но так это ж для агитплакатов, а если взять реалии, состояние страшное». При заходе на цель штурман пользовался световой сигнализацией: «У меня на приборном щитке три лампочки были. 'Красная — влево, зеленая — вправо, белая — прямо'. Их штурман из своей кабины зажигал. Ерунда и дрянь. А вообще я бомбил «по-ведущему». Он люки открыл — я открыл, у него бомбы «пошли» — я тоже начинал сьтать. Если он промахнулся, то и остальные тоже 'в молоко', ну а если он точно всё рассчитал, то 'будьте здоровы'».
Тимофею Пантелеевичу повезло, он приземлился на нашей территории, к тому же недалеко от госпиталя: «Пока сидел в кабине и когда летел к земле, никакого страха не было. Вообще, всё как не со мной происходило. При приземлении, то ли от боли, то ли от потери крови, я потерял сознание. Очнулся оттого, что кто-то меня тащит. За стропы ухватил и тащит по снегу. Тащит молча. Пытаюсь сообразить, наши или финны? 'Ну, думаю, — если б тащили наши, то они догадались бы подвесную систему с меня снять'. Значит финны. Пытаюсь нащупать пистолет. Нащупать нащупал, а взять его не могу, в воздухе с меня слетели перчатки, руки поморожены, пальцы не работают. Такая меня обида взяла, на свою беспомощность, что начал я материться. Самыми страшными словами. Вдруг слышу: 'Очнулся! Миленький, живой! Я тебя тащу-тащу… ' Девушка какая-то. Оказалось, что приземлился я в нескольких километрах от деревни, в которой стоял их госпиталь (она в нем работала и туда-то меня и тащила). Эта девчонка возвращалась в свою деревню и увидела, как я покинул самолет. Поскольку самолет был наш, она сразу побежала ко мне.
Ну вот, передохнули (а она меня долго волокла) и дальше уже было веселее. Повезло мне неправдоподобно. Повезло, что не взорвался в воздухе. Повезло, что не расстреляли немцы. При приземлении с раненой ногой не убился — тоже повезло. Повезло, что та девчонка нашла меня сразу. Повезло, что руки поморозил, поэтому девчонку, когда она меня 'бессознательного' волокла, не застрелил. Застрелил бы — замерз, ведь передвигаться из-за ноги не мог. Ну и последнее — в деревне оказался госпиталь, в котором мне сразу прооперировали ногу и этим мне её сохранили, вот это везение — так везение! Я вообще, всю войну, очень везучий был».
Лечение проходило медленно. Плохо выходили осколки, от хромоты так и не удалось избавиться полностью: «Лежа в госпитале, я рвался на фронт, честное слово, не по дури. Скажу прямо, из госпиталя я вышел настоящим 'зверем', зубами был готов немцев рвать. Я страшно боялся, что меня признают негодным, поскольку ногу мне разворотили капитально. Сколько не тренировался, от хромоты избавиться так и не смог. Откровенно хромал, и отработать походку так и не вышло. Я после войны эту ногу по новой оперировал и осколки у меня в ней до сих пор сидят. Но тогда ничего, комиссию прошел, признали годным».
После выписки из госпиталя Тимофей Пантелеевич попал в 18-й ЗАП 4-й авиабригады, находившийся в Казани, и сразу же начал переучивание на Пе-2: «СБ забыли, только Пе-2! Я на этот Пе-2 чуть ли не молился.
Это был САМОЛЁТ! Многие летчики его боялись, а я очень любил. Я был шибко ретивый, поэтому переучивание заняло у меня немного, месяца четыре, а по полетному времени часов 40–50. В ЗАПе отрабатывали много упражнений, полный курс боевого применения: бомбардировку с пикирования (это был основной вид бомбометания), горизонтальное бомбометание, но это меньше. Стреляли по наземным целям и по конусу курсовыми пулеметами. Кроме того, по конусу стреляли стрелки и штурманы. Слетанность звена отрабатывали. 'Плотно' учились, не то, что в училище. Полигон с аэродромом совсем рядом был, буквально только взлетел — и бомби. Бомбили обычными бомбами, не учебными. Все полеты делались полным экипажем. Я до этих полетов жадный был, хотел на фронт быстрее попасть. Через четыре месяца прилетели 'купцы' и отобрали меня в свой полк, в котором и прошел до конца войны, и который к концу войны стал 36-м Гвардейским орденов Суворова и Кутузова Берлинским бомбардировочным авиаполком.
Полк тогда воевал на 1-м Украинском фронте и участвовал в тяжелых боях. Начал я в нем рядовым летчиком, старшим сержантом, и закончил войну командиром звена, офицером. В полку были три эскадрильи по девять самолетов, звено управления (три машины) и ещё три — четыре бомбардировщика в резерве. Итого 33–34 самолета. С 1944 г. каждый авиаполк уже имел в резерве до 10 машин, тогда стало минимум 40 самолетов на полк. Самолеты в полк шли с двух заводов, Казанского и Иркутского. Отличались только окраской, в остальном абсолютно одинаковые машины».
Последнее время стало модно ругать советскую боевую технику, не остался в стороне и Пе-2, который критикуют за строгость в управлении, вроде бы недостаточную боевую нагрузку, слабое вооружение, недостаточную защиту — и бог весть ещё за что. Однако, следует, наверное, прислушиваться в первую очередь к людям, которые летали и воевали на этом замечательном самолёте. У Тимофея Пантелеевича же мнение о пикировщике Петлякова сугубо положительное, а страх и неуверенность многих пилотов перед «пешкой» он объясняет недоученностью лётного состава: «Когда у тебя всего 5 — 15 часов налета на бомбардировщике, то такого скоростного и мощного 'зверя', как Пе-2, 'укротить' очень трудно. Отсюда и боязнь…» 2*
Но в руках опытного пилота это была «очень удобная, отличная машина для боя. Невероятно сбалансированный самолет. Обзор хороший. Вперед и вбок очень хорошо. Назад, понятно, обзора не было, назад штурман и стрелок-радист смотрели. Оборудована была прилично. По сравнению с другими нашими машинами, просто великолепно, весь комплекс пилотажных приборов. По тем временам, нам казалось невероятное изобилие приборов: и авиагоризонт, и гирополукомпас к магнитному компасу, и т. д. У летчика
