На другой день — рота в цветах, играет музыка, фляжки полны рома, на вокзале шум.

…Адольф лежал на верхней полке товарного вагона. Колеса явственно выстукивали: «Га-ли-ци-я, Га-ли-ци-я, Га-ли-ци-я…» Он схватил записную книжку. Быстро, быстро записать… записать…

Ехали два дня. Солдаты утихомирились. Ром весь вышел, трезвость же была страшна. Слышались искренние, никому до сих пор не сказанные слова, Адольф записывал в уме глухие вздохи и вздыхал сам.

Ночью роту высадили среди гор. Шел дождь со снегом, он резал лицо. Под коваными башмаками скрипел щебень. Солдаты поднимались на гору. Сердце замирало, ранец давил так, словно в нем лежали целые горы. Винтовка на плече, патронташ на боку. Утомительный переход измучил «Маленького барабанщика».

Господин лейтенант ехал на коне, солдаты шли бешеным маршем. К фронту. К фронту… На рассвете услышали грохот артиллерии. Пушки били где-то за спиной, гранаты» летели над головами. Господин лейтенант спрыгнул с коня и, нагнувшись, побежал вперед. Когда спустились в ложбинку, солдаты бросились на мокрую землю. Адольф мысленно записал о лейтенанте. Это была статья о том, как испугался господин лейтенант и как он слез с коня. Это была первая статья после двухмесячного мытарства. В статье было сказано, что легче сидеть в министерстве, чем идти ночью в горах. Вдруг он испугался. Где он слышал эти слова? Откуда эти знакомые фразы?..

Шольтес, товарищ Шольтес. Ох, ох, этого никто не напечатает.

Он вдруг вспомнил заведующего отделом. Ведь он уже давно тут где-то на фронте. Теперь ясно было, что его, «Маленького барабанщика», тоже выперли из редакции. Или, может быть, это по прямому указанию комитета, с утверждением министерства?

Мавр сделал свое дело…

Через час рота подошла к позициям. Солдаты рассыпались в цепь, потом побежали через какой-то ров, и Адольф увидел первого убитого.

В этот момент раздался приказ: «Ложись!» Адольф упал рядом с трупом, и разница между ними была только в том, что мертвец не заряжал своей винтовки по приказу лейтенанта. Стреляли. Встали. Побежали. Легли.

Грохотали пушки. Гранаты рвались, шрапнели звонко лопались. Солдаты бежали все вперед и вперед.

Вдали, в горах, кричали «ура». Пули завизжали над самыми головами солдат, когда они встали. Четверо или пятеро остались на месте, один по-детски заплакал. Кровь была похожа на краску…

— Какое мне дело до всего этого? — спросил себя Адольф и, не отставая от остальных, не прицеливаясь, разряжал свою винтовку. В этом было что-то неизбежное.

После полудня отступили, не видя противника. Оставили окопы, маленький лес, убитых и даже раненых. Ночью попали на насыпь железнодорожного тупика. Рельсы были ржавые. Тишина, ночная темнота — густая и тревожная. Не спалось. Крючил холод. Адольф потрогал указательным пальцем ржавые рельсы и подумал: «Эти рельсы ведут в город… в город…»

И вдруг его сердце заклокотало. Пришли горячие слова возмущения. Он опять писал статью, писал мысленно, без бумаги.

По лицу господина главного редактора пробежало недовольство, когда он выслушал статью. Но за его спиной стоял Шольтес и подмигивал Адольфу.

В этой статье он рассказал, что раньше у него не было никакого понятия о войне. Он просил считать безобразным заблуждением все те статьи, которые до сих пор писал. Под статьей он подписался: «Маленький барабанщик».

Наутро, когда у походной кухни выдавали горячий кофе, он написал открытку Шольтесу и бросил ее в почтовый ящик, торчавший на уцелевшей стене совершенно разрушенной станции.

В этот день он был убит.

Сердитая пушка ударила по цепи, рванула Адольфа и швырнула вниз. Оторванная рука отлетела.

Через неделю его фамилия была напечатана в списке убитых. Редакция в четырех строках сообщила о героической смерти бывшего сотрудника.

В середине апреля тысяча девятьсот пятнадцатого года я был ранен. Это была вторая рана, полученная мною за время войны. После вшивых окопов и изнурительных переходов по весенней распутице легкая рана в ногу была настоящим подарком. Однако это легкое ранение сильно давало себя знать и когда в Коломне мы пересаживались из фронтового вагона в фарфорово-белый пульман Мальтийского общества Красного Креста, я не мог двигаться без костылей. Виноваты в этом были в значительной степени мои натянутые до крайности нервы и подавленное моральное состояние.

Я попал на войну прямо с учебного плаца. Уже кончался год моей службы вольноопределяющимся, и к зиме, нашив на воротник куртки петлицы младшего офицерского чина, я мог бы распрощаться с армией до следующих маневров и возвратиться к нормальной жизни. Но в августе разразилась катастрофа. В тех же красных чикчирах с золотыми нашивками, в которых мы играли в войну на плацу тихого провинциального гарнизона, я вошел в вагон и отправился на сербский фронт.

Одного того, что мы творили в Сербии, было достаточно, чтобы в порядочном человеке перевернуть все вверх дном.

Но нас еще опьяняли агитационные трюки: в каждом сербе мы видели «комитаджи»,[4] в каждом селе ждали нападения с тыла и неистовствовали, стреляя слепо и безжалостно.

Вероятно, во мне от природы было заложено чутье к правде. Во время одной из передышек между боями я возмущенно сказал своему капитану, к которому относился как к старшему другу и считал его человеком культурным и гуманным:

— Хотел бы я видеть, как бы поступили мы, венгерцы, если б сербы так же ворвались к нам, как мы к ним?

Я получил совершенно неожиданный ответ.

— Бросьте эту социалистическую галиматью. Так не должен рассуждать будущий гусарский офицер, — ледяным тоном сказал мне командир.

«Гусарский офицер»?!

Весною пятнадцатого года мы уже не были конницей. Генерал барон фон Фрорейх погубил соединенную австро-венгерскую кавалерию, послав ее в атаку с четырехкилометрового расстояния на девять рядов густых проволочных заграждений русских. Гусары, уланы, кирасиры были разбиты наголову. Штабы армий, корпусов и дивизий поделили между собой жалкие остатки кавалерии, образовав из них небольшие тыловые разъезды, а во время передвижения используя их для разведывательной службы. Наш полк тоже спешили, коней отправили в тыл и превратили гусар в «пластунов» — стрелков. Нельзя сильнее унизить кавалериста, чем заставив его воевать пешим. Да… Низкий поклон генералу фон Фрорейху!..

Между собой мы рассуждали так:

— Нам эта война не нужна. Эрцгерцог Фердинанд терпеть не мог венгерцев. Какого же черта мы должны мстить за его смерть?

Это было наивно даже по тем временам. Лейтенант Дьюси Борнемисса, отец которого близко стоял к «венской политике», высмеивал нас:

— Не ходите в дугаках, мальчики!.. Венггия без Австгии ломаного ггоша не стоит. А если одегжит вегх фганцузская тенденция, нам, венггам, пгидется поплакать.

— А что такое французская тенденция?

— Великая Гумыния — газ! (С нашей Трансильванией!) Великая Сегбия — два! (Конечно, с нашей Бачкой!). Ну, а главное — чехи! Они тоже щелкают зубами.

Я не был искушен в политике. Мне было всего двадцать лет. Я был молодым провинциалом, которого отец раньше срока заставил отбыть военную службу, чтобы уберечь от опасностей столичной жизни. Но у