Это был, в сущности, молоденький старичок — трудно было поверить, что ему только двадцать один год.

Сутулая спина, редкие зубы, плохо выбритые щеки — он производил впечатление человека, вечно мечущегося в поисках заработка и имеющего большую и голодную семью.

На самом деле господин Адольф не был отцом семейства. Он был только сыном. Сыном рано выбившихся из сил родителей и братом самовлюбленной низколобой черноволосой девушки, циничной, всеми правдами и неправдами пробивающейся вверх. А он сам — Адольф — был маленьким, начинающим, не очень талантливым журналистом. Он ждал сенсационного случая и прилежно, прилежно работал.

Он стоптал свои никогда не чищенные ботинки в беготне от судебных камер до морга, от Дома профсоюзов до театрального кафе, от Центрального партийного комитета до полиции, от полиции до редакции. И тут, вращаясь среди людей с громкими именами и сидя у края их стола, он вдыхал прокопченный сигарами воздух бессмертия. Он жил надеждой выбиться в издатели или в редакторы газеты. Он ждал необыкновенного случая, который поможет ему сделать карьеру.

Господин Шольтес, кажется, немножко гордился тем, что его жильцом был сотрудник центрального органа социал-демократической партии и профсоюзов. Когда, при редких встречах, он называл Адольфа товарищем, по его угрюмому, немножко надменному, как казалось Адольфу, типично пролетарскому лицу пробегало подобие улыбки.

Адольф вначале не придавал этому никакого значения, но когда он однажды запоздал с платой за квартиру, Шольтес любезно заметил:

— Между товарищами это не в счет, мы же с вами социал-демократы.

И Адольф сразу почувствовал, что это не совсем пустая фраза.

Адольф работал не покладая рук. Заработок его был скромен. Он все отдавал родителям и чувствовал себя героем. С сестрой Белой он много и бесплодно ругался, называл ее пустым созданием, но и ей отдавал все то, что нужно было на тряпки и на дешевый лоск. Беллу он устроил в шикарный магазин продавщицей.

Адольф имел все основания называться прекрасным сыном и старательным журналистом. Он знал, что пресса — это громадная власть. А стоять близко к власти — это уже большой шанс для того, кто хочет хорошо пожить. Адольфу очень хотелось хорошо пожить. Он стремился к этому всем своим существом. Он мечтал стать репортером театрального отдела, но тут на его дороге вставали молодые и элегантные люди, у которых была протекция. У Адольфа не было протекции, и, пожалуй, никто не мог бы сказать, каким образом и когда он попал в редакцию центрального органа. Его невзрачная, беспокойная, всегда помятая фигура появилась как-то незаметно. Скромность Адольфа часто выводила его из затруднений, созданных слабо слаженными статьями. Как «пролетарию» ему прощали многое.

Он не был многословен, но, находясь с ним в одной комнате, нельзя было не заметить его присутствия. Он охотно выполнял все поручения редакции и терпеливо ждал счастливого случая. Он разделял общие взгляды журналистов на то, что счастье газетчика зависит от случая. Когда случай придет, начнется «сплошная лафа».

Дядя Краус, портной с мозолистыми руками, обожал сына и делился своими восторгами с господином Шольтесом.

Господин Шольтес считал, что центральный орган социал-демократической партии и профсоюзов — лучшая газета в столице.

Адольф не спорил с ним, хотя с большим удовольствием он работал бы в полуофициальном правительственном органе. Дядя Краус в этом очень мало понимал и считал Адольфа гением.

И вот наконец сенсация Адольфа пришла. Она пришла в прекрасный предосенний день, с грохотом пушек, ружейной трескотней, манифестациями. Длинные солдатские поезда, стоны раненых, рев оркестров, беженцы, пленные, кровь, слезы — все завертелось, как в калейдоскопе.

С бешеной быстротой сменялись события.

Господина редактора срочно вызвали в партийный комитет. Там шли непрерывно переговоры с берлинскими товарищами: какую позицию занять в случае катастрофы?

Собрался парламент — выступил граф Тисса. В Вене Отто Бауэр угрожал разоблачить всю дипломатическую вакханалию зачинщиков войны. В Париже убили Жореса.

Адольфа трясла лихорадка. Он не понимал, почему так взволнован господин главный редактор и чем так поражены товарищи сотрудники.

Никто в эти дни не мог писать толком. Газеты выходили, не имея определенных позиций. В редакции ждали чего-то до поздней ночи. В конце концов пришла весть о вручении ультиматума…

«Погоди, погоди, сволочь Сербия».

В редакции никогда столько не спорили. Некоторые угрожали покинуть работу, другие предлагали призвать рабочих к забастовке во всей стране, как это было где-то и когда-то решено.

Заведующий отделом, такой большой человек, обнял Адольфа и печально назвал его товарищем. Сказал:

— Надо сплотиться всем честным людям против коронованных безумцев.

Заведующий отделом в этот вечер убежал в кафе, не дописав статьи, и не вернулся в редакцию. Адольф сделал весь отдел. Он работал за всех.

Потом вмешались в спор русские. Царь решился защищать Сербию. Отто Бауэра кто-то вызвал в Бург и долго и вразумительно говорил с ним о судьбе империи. Англичане молчали. Кайзер Вильгельм говорил по телефону с графом Тиссой.

В эти дни товарищ Шольтес прилагал все усилия, чтобы поймать Адольфа дома. Его мучило любопытство: что делается в редакции, что делается в партийном комитете? Наконец, Шольтес поймал журналиста поздней ночью. Он сказал Адольфу:

— Товарищ, только одно слово, и забастовка будет грандиознее, чем в двенадцатом году. К черту войну, к черту Тиссу! Что это? Из-за какого-то эрцгерцога кровь проливать? Дудки!..

Адольф был за забастовку. Во время забастовки можно крепко заработать. А война?.. Вот этого он еще не пробовал.

И вдруг все разрешилось. Парламент голосовал за войну. Германские товарищи тоже голосовали за войну. Бауэр так и не разоблачил дипломатической вакханалии.

Заведующий отделом вернулся из кафе. О забастовке больше не говорили. И. хотя некоторые сотрудники действительно покинули редакцию в ту же ночь, война все нее началась.

Всеобщая мобилизация, проводы, речи, музыка.

Адольф бегал с одного вокзала на другой, интервьюировал отправляемых на фронт, приставал к начальникам поездов Красного Креста и написал об этом пространный фельетон.

Он как-то невзначай передал его заведующему отделом.

Заведующий отделом прочел эти корявые строки, улыбнулся и сказал Адольфу:

— Пойдет!

В ту ночь Адольф долго не возвращался домой — ждал выхода номера.

Старик Краус дрожащим голосом прочел статью соседям. Господин Шольтес просмотрел статью и небрежно заметил:

— Довольно беззубая.

На следующий день главный редактор вызвал к себе заведующего отделом вместе с Адольфом.

— Как можно так писать? — спросил он возмущенно, тыча пальцем в последний номер газеты и механически повторил все упреки, брошенные ему в отделе пропаганды военного министерства.

— О войне можно писать только оптимистически, статьи должны звучать бодро, как дробь маленького барабанщика, ведущего своих товарищей на штурм. Вот какова задача журналиста во время грозных дней войны. Чтобы у меня в газете больше такой пакости не повторялось!

Заведующий отделом начал было: — Мы, социалисты…

— Бросьте, бросьте, мой друг! Против кого вы идете? Партийный комитет решил вопрос. Наконец парламент голосовал, наши голосовали, и германские товарищи подняли руки «за».

— Словом, предали все? — спросил заведующий отделом и побледнел. — Пролетариат — увидите, — пролетариат найдет свои пути без нас.