Товарищ Лю вступил в Красную гвардию еще в самом начале ее формирования. И, конечно, он сделал это не ради жалованья. Служить в красногвардейцах было делом очень нелегким. Красногвардейцы поддерживали в своей среде строгую дисциплину. Это был сознательный народ, и малейшие проступки влекли за собой тяжелые последствия.

С первого же дня, как он появился в нашем интернациональном отряде, товарищ Лю стал для красногвардейцев чем-то вроде развлечения. Старые солдаты не могли глядеть на него без улыбки и вначале часто испытывали его гуттаперчевое терпение. Они делали ему какие-то знаки пальцами, думая этим рассердить его, но Лю не сердился, он не обращал внимания на эти шутки. Лю был маленький «китаеза» с мягкой походкой. Настоящее его имя было Лю Сат-сен. Но это было труднопроизносимое имя, а потому все звали его просто «товарищ Лю». Когда солдаты начинали его дразнить, Лю, бывало, сощурит свои маленькие жучьи глазки и сперва хладнокровно смотрит, а потом оскалится; когда же его наконец выведут из терпенья, махнет рукой и сядет на землю. Так, положив подле себя винтовку и обхватив обеими руками колени, он мог подолгу сидеть неподвижно, как кошка…

Со мной он здоровался: «Лейла, товалис!» Это было с его стороны выражением глубокого уважения, и я всегда отвечал ему теми же словами, отчего он стыдливо опускал глаза… Но однажды его все-таки вывел из терпения Йожеф Пфальц, языкастый столяр из второй роты. И тут Лю забыл все на свете: он набросился на Пфальца, схватил его за горло и с быстротой молнии покончил бы с австрийцем, если бы его не оттащили.

Вначале много возни было с Лю. С ним никак нельзя было объясниться: он едва знал несколько слов по-русски, да и те очень плохо произносил. Мы и сами с трудом справлялись с русским языком, и русские слова, в сущности, произносили не лучше Лю. Словом, вначале мы, можно сказать, только «лаяли» друг на друга, но в конце концов стали друг друга понимать.

Первый наш бой был под Читой, у Даурии. Дрались против семеновцев. В бой пошли как-то несерьезно, лениво. Мадьяры считали это дело шуткой. Но когда прилетела первая японская шрапнель и с грохотом разорвалась над желтой песчаной пустыней, наши подтянулись.

Лю в первый раз попал в цепь. Мы смеялись над ним: он не ложился, как остальные, а садился на горячий песок, клал перед собой фуражку, насыпал в нее патроны и стрелял, низко пригибаясь к земле. Потом, когда санитары попросили его помочь, он остался у них и носил раненых. Да как носил! Желтый песок так и дымился от пуль вокруг него. Но ему было все равно. Он взваливал себе на спину тяжелораненого и — даешь!

Недолго Лю оставался в санитарах: рота потребовала его обратно, — ведь тогда он уже был нашим любимцем.

Иногда Лю рассказывал о себе. Он с гордостью говорил, что вот уже пять лет, как он снял косу. Рассказал, как вместе с партией в триста китайцев приехал в Сибирь на корчевку леса. Но вспыхнула война, и подрядчик продал всю партию кули на военные работы. Так Лю попал на Волынь. Там заставили его, как вола, работать в прифронтовой полосе, и только революция избавила его от окопного ярма и лишений. Лю решил вернуться в Китай, но у него не хватило денег. Он застрял в Иркутске, где встретился с нами.

Часто, закрыв глаза, я думал о Лю. Передо мной вставало необозримое море китайского народа, в котором Лю был маленьким желтым пузырьком. Море это кажется совершенно спокойным, но пузырьки все время непрерывно поднимаются вверх, свидетельствуя о брожении глубоко скрытых сил. В часы тяжелых лесных боев, когда упрямые комары с жужжанием облепляли разъеденные раны на лицах измученных солдат, я думал: «Чего здесь надо Лю, за что он с нами так страдает?.. Мы?.. Мы — западноевропейские рабочие и крестьяне, сознательные добровольцы, авангард революции. Мы знаем свои цели, мы верим и побеждаем или с верой гибнем. А он?..» И для меня становилось ясным, что идеи, за которые мы с оружием в руках боролись, наши цели, пускай смутно и неотчетливо, но все же дошли до сознания Лю.

Случилось однажды, что совсем не стало продовольствия. Износилось обмундирование, и солдаты ходили совершенно ободранными. Раскаленный песок обжигал голые ступни. Мы роптали, а Лю не говорил ни слова. Он только махал рукой, добродушно улыбаясь. Вид у него был самый жалкий. Фуражка не налезала на голову, шинелью он подметал пыль станционных перронов, воротник гимнастерки почти совсем отпоролся от рубахи. Но он беззаботно смеялся, и дело казалось не таким уж плохим. Когда батальонный портной сжалился над Лю и кое-как починил его обноски, глаза китайца заискрились радостью: видно было, что ему дорога товарищеская ласка.

Под Казанью Лю переплыл Волгу и пробрался в город. Пробыл он там четверо суток. На пятый день вернулся еще с одним китайцем. Вести, которые он принес, были не особенно ценны, но этим своим мужественным поступком Лю заслужил всеобщее признание.

Понемногу Лю научился ломаному русскому языку. А иногда он пробовал ругнуться по-венгерски. На политбеседах он сидел, широко раскрыв рот, и молча слушал. Все его хорошо знали и любили, и без него интернациональность батальона была бы уже не полной.

Однажды Лю явился ко мне и заявил:

— Товалис комантил, у меня плосьба, — и он доверчиво прищурил глазки.

— В чем дело, Лю?

Оказывается, Лю встретился с земляками. Их около пятидесяти человек, и тридцать из них хотят вступить в «интернационал». К русским они не хотят, потому что те их «высмеивают».

Я пожурил Лю. Он пристыжено потупился, но сейчас же вскинул на меня свои веселые детские глаза:

— Мозьно?

Так у нас появился китайский взвод.

Вот засуетился Лю! Организовывал. Обучал. Обмундировывал. Кричал. Барта был назначен к ним командиром. Наш Барта — смуглый секлер, потомок гуннов, живущих в Трансильвании. Такой маленький, черноволосый, он как нельзя больше подходил к нашим китайцам. И Лю был его заместителем.

Мы в это время стояли лагерем под Киевом. Лю обучал свой взвод, показывал своим соотечественникам, как обращаться с оружием. Учил их маршировать. В свою китайскую речь он то и дело важно вставлял русские и венгерские слова. Приятно было видеть, как он хлопотал. А китайский взвод старался. Старался до пота. На лицах китайцев отражалось непоколебимое спокойствие.

Как-то после обеда я обходил расположение батальона. В одном из углов двора увидел группу солдат: сидят на земле, на куче камней, на пустых обозных повозках. Подхожу ближе, вижу: Лю стоит посредине и говорит, усердно жестикулируя. Он поворачивает руку то ладонью вверх, то вниз, порой протягивает ее вперед. Я тихо подозвал к себе Барту. Спрашиваю: что товарищи делают?

— Политчас, — отвечает Барта, улыбаясь.

— Лю учит?! — изумляюсь я.

— Учит, да еще как!

Смотрю, сидят наши «китаи». На фуражках пятиконечные красные звезды. Сидят и слушают. Их черные глаза так и поблескивают меж скул. Стоит напряженная тишина. Ни один не спит, не клюет носом. «Интернационал», — говорит Лю и тычет в портрет Маркса, который держит в левой руке. И китайцы смотрят на портрет заросшего волосами старика.

Товарища Лю Сат-сена мы вычеркнули из списка батальона после боя под Кобеляками.

Мы отступали: с одной стороны был Петлюра, с другой — Деникин, а слухи пугали еще и Мамонтовым. Мы попали в самый угол. От штаба бригады был получен приказ: «интернационал» прикрывает отступление. Это было нам не впервой. Завтра опять пойдем вперед.

Мы плелись пешком вдоль железной дороги. Стояла жара, а местность была гладкая, словно ее кто