меня были свои мысли, которых я никому не высказывал, зная, что они не встретят сочувствия. В то время как мы ожесточенно спорили о высоких материях, я думал: «А какая от этого всего польза гусару Яношу, который с самого начала войны, не имея отпуска и ни единого ранения, тянет вшивую лямку?»

Янош был крестьянином нашего села. Он служил в гусарах с десятого года и вернулся с действительной перед тем, как мне предстояло отбывать срок в его полку. Я посетил его дом и расспрашивал об офицерах и о порядках в полку. Мы подружились. Я бывал у него несколько раз. Хозяйство у него было маленькое, но исправное. Сам он был трезвый, спокойный, неторопливый человек. В первый же день мобилизации он попал в мой взвод, и тут я еще лучше узнал его.

В начале войны на сербском фронте вошло в систему отдавать занятые в бою пункты на разграбление солдатам. Делалось это с целью вызвать в людях ожесточение и вражду. После взятия Шабаца в шумной сутолоке разгрома я вдруг увидел Яноша, который, спокойно сидя верхом, держал в руке поводья нескольких лошадей и, покуривая трубку, с каким-то холодным презрением оглядывал мрачную картину. Я подъехал к нему.

— Что же, Янош, разве вам не интересно порыться в сербских магазинах?

— Нет, господин вольноопределяющийся. Не любитель я. Да позволено будет сказать — худой конец тому, что так начинается.

Среди всеобщего азарта, когда седельные мешки набивались совершенно ненужными вещами — шелковыми панталонами, коробками с пудрой, которые при следующем же переходе выбрасывались в придорожные канавы, когда люди с горящими глазами разбивали витрины и врывались в частные дома, — величественно равнодушная фигура Яноша произвела на меня потрясающее впечатление.

Надо сказать, что к тому времени не только солдаты, но и некоторые из офицеров пристрастились к даровым «трофеям»… конечно, они действовали осторожно, стараясь не привлекать внимания начальства.

Превратности войны перебросили наш полк с сербского фронта на северный. Русские войска уже вторгались в Карпаты и местами глубоко заходили на венгерскую территорию. Сюда были брошены венгерские части и для демонстрации «братской дружбы» несколько баварских полков. Нас снова посадили на коней и направили против русской лавины. В этих боях мы действительно творили чудеса. Тут-то проявилась гусарская лихость, сообразительность и решимость, доходившие порой до безрассудства. Я почувствовал это, когда русские войска уже находились на территории Галиции. Под Карпатами венгерцы дрались «по-настоящему», в Галиции они сражались по долгу службы.

Конечно, в то время я не мог объяснить себе причину всего этого так, как могу это сделать сегодня.

Я уже говорил, что мой отец заставил меня пойти на военную службу раньше срока. Эта странная мера имеет свою историю. Еще в гимназическом возрасте я начал увлекаться литературой и в школьном «кружке литературной самодеятельности» стяжал славу завзятого новеллиста. Перейдя в старший класс, я стал печататься под честной фамилией, унаследованной мною от отца. Летом тринадцатого года между мною и отцом возник конфликт. Причиной его послужила новелла, напечатанная в одном из номеров радикальной газеты нашего города, — «Новая провинция».

В новелле говорилось о том, как молодой начинающий художник влюбляется в красивую девушку и умоляет ее позировать ему для большой картины. Барышня долго колеблется, но искренность любви художника убеждает ее согласиться. Она приходит в ателье. В золотых бликах солнца ее тело прекрасно. Автор с увлечением описывает, как пламя любви перерождается в творческую энергию. Создается замечательное произведение, дающее художнику славу и мировое имя.

Я был тогда очень зелен. Тему, манеру и стиль я заимствовал в небольшом кружке, собиравшемся ежедневно в кафе. Здесь воспитывалась наша литературная молодежь. Мы подражали французским натуралистам и были глубоко уверены, что в «святую чашу искусства» мы тоже прибавили драгоценные капли истинного творчества. Тема, которую я взял, ходила в нашем кружке как эпидемия.

Мои друзья — и поэты и драматурги — писали на эту тему «вечные» творения. Газета напечатала мою новеллу подвалом, и это произвело сенсацию.

Как раз в то же время и на ту же тему написал рассказ один из столичных писателей, но изложил сюжет в сатирическом преломлении. Рассказ был построен так: художник и его возлюбленная становятся честь честью женихом и невестой. Художник гостит в имении ее родителей. Однажды молодая пара идет купаться. Между дамской и мужской кабиной — небольшая щель. Невеста долго возится с переодеванием. Жених с любопытством заглядывает в щель. Девушка это замечает и решает окончательно очаровать его. Но, увы! В ее фигуре оказались недостатки. Расстроенный художник немедленно уезжает в столицу и оттуда посылает невесте обратно свое кольцо.

Мой отец не читал нашей газеты. Но на этот раз кто-то из «доброжелателей» прислал ему номер с моей новеллой. Старик не любил опрометчивых решений. Он мрачным тоном попросил меня показать ему мои литературные упражнения. Я достал все вырезки, которые у меня имелись, — к этому времени некоторые мои вещи уже печатались в столичных еженедельниках. Однако я чувствовал, что эти успехи нисколько не подымают меня в глазах отца. Он, видимо, решил внимательно все прочесть. Свет в его комнате горел очень долго. На следующее утро отец позвал меня и тоном, не терпящим возражений, заявил, что мои писания доказывают полную безвкусицу и превратное представление о жизни.

— Надеюсь, что мой сын выберет себе другую профессию, — сказал он. — Для того чтобы дать тебе возможность отойти подальше от твоей литературной компании, предлагаю немедленно же отбыть обязательный год военной службы в том полку, резервистом которого являюсь и я сам. Это очень благотворно подействует на тебя перед началом твоих серьезных университетских занятий.

Один из двоюродных братьев отца командовал этим полком. Я знал, что на днях от него было получено большое письмо.

Я молчал. Отец, вероятно, думал, что его внушение вызовет мой протест. Но перспектива военной службы мне нравилась. Я покорился.

Через три недели я получил любезное письмо от командира 8-го полка. Письмо было частным, но в нем прозрачно намекалось на то, что в полку имеется одна свободная вакансия вольноопределяющегося, которая по просьбам его отца может быть оставлена за мной. Я ответил лаконично, — как мне казалось, по-военному, — благодарностью и согласием.

В августе мы проехали с отцом на конный завод и купили лошадь. Я заказал у столичного портного форму и в октябре уехал на службу. Расчет отца оказался правильным. С литературой на первое время было покончено. Я взял с собой большую тетрадь в изящном кожаном переплете и время от времени заносил туда казавшиеся мне интересными темы. Но вся моя французская школа, все мое только что приобретенное литературное оперение остались за воротами казармы.

Сначала война просто поглотила меня. Она кружила меня в своем водовороте, и я не мог смотреть на нее глазами объективного наблюдателя. Я страдал, неся на своих плечах ее тяжесть, но не видел ее. То, что я впервые ясно увидел на войне, — был мой Янош-солдат. Но и его я воспринял тогда не вполне сознательно. Он утонул в сумятице событий и людей, как брошенное в воду оружие. Я подниму оружие и с его помощью буду не только защищаться, но и нападать. Так получилось с Яношем.

Итак, в начале пятнадцатого года я был вторично ранен и попал в тыл. На фронтового бойца соприкосновение с тылом всегда производит сильное впечатление. Во мне оно пробуждало острое чувство враждебности. Во время второй побывки в тылу это чувство вылилось в литературное произведение, в котором я осуждал войну.

В создании этой вещи большую роль сыграл доктор Теглаш, пехотный обер-лейтенант, лежавший рядом со мной на койке военного госпиталя в городе Кашше.[5] У него была мучительная плечевая рана. Мы быстро подружились. Теглаш оказался разносторонне образованным и остроумным человеком. Мне особенно нравилось то, что он был хотя и не блестящим, но все же столичным журналистом. Он первый раскрыл мне весь цинизм политической механики ведущейся войны, откровенно ругал ее и предсказывал ей худой конец. После разъяснений Теглаша я понял, что нас воспитывают с тем расчетом, чтобы мы постоянно находились в заблуждении. Так было легче обмануть нас. Меня потрясли эти новые истины. Нация, границы, армия и война представились моим глазам в новом свете. Я увидел жизнь с иной стороны. Это был космический хаос без философского обоснования. На темном фоне войны заблистали, как молнии, слова новой правды.