старина. Придает себе официальный вид. Хочет меня мистифицировать. Ведь в Кашше были составлены два протокола. Он должен знать об этом».
Вошел лейтенант и сел на свое место. Мне казалось, что его сверлящий взгляд шарит по моему лицу. Но я даже не обернулся в его сторону.
Допрос начался по-венгерски. Сперва обычные формальности: фамилия, место рождения, сколько лет служу, за что получены ордена, в каких боях принимал участие… И вдруг совершенно неожиданно:
— Вы занимаетесь литературой?
— Я?.. То есть как — литературой?
— Ну, как занимаются люди литературой… — сказал Теглаш придирчиво. — Или пишут, или читают.
— Я, скорее, читаю, — выпалил я с неожиданным озлоблением.
— А писать никогда не пробовали?
— Я не понимаю, господин капитан. Может быть, вы спрашиваете о школе, о кружках самодеятельности?
— Не в этом дело. — Тон был холодный, даже враждебный. — Припомните хорошенько: вы никогда не видели этой брошюрки? — И Теглаш положил передо мной тоненькую книжку. На обложке жирными красными буквами стояло:
Янош-солдат
Я был так поражен, что в первый момент даже не заметил, как лейтенант встал со своего места и впился в меня испытующим взглядом. С трудом взяв себя в руки, я равнодушно сказал:
— Нет, никогда не видел. То, что тут стоят моя фамилия, очевидно совпадение. Разрешите взглянуть?
Горячими пальцами я переворачивал страницы, а в сердце пело: «Боже мой, моя первая книжка! Моя первая настоящая книжка!»
Доктор Теглаш смотрел на меня, презрительно сощурив глаза. Я почувствовал, что надо заговорить.
Я не только отрицал, я возмущался. А когда господин капитан объявил мне, что эту книжку выпустила какая-то нелегальная, не разрешенная ни правительством, ни цензурой революционная тайная организация в Будапеште, моему возмущению не было границ. Я требовал строжайшего расследования и розыска моего неожиданного двойника.
Теглаш был, видимо, доволен. Тогда заговорил лейтенант. На ломаном венгерском языке он задал несколько вопросов о моей семье, о моем круге знакомств. Наконец, он повел плечом и сказал по- немецки:
— Я думаю, господин капитан, что такой пакости не мог написать венгерский гусарский офицер.
Когда кончилась официальная часть, я встал и уже в частном порядке, как полагается, представился господам офицерам. Я поинтересовался, каково содержание брошюрки. Лейтенант не читал ее. Она была прислана из Вены в качестве corpus delicti.[6]
— В ней, безусловно, пасквиль на армию, на кадровых офицеров, показан дух возмущения среди венгерских солдат. А также, — тут голос лейтенанта понизился до шепота, — имеются нелестные выражения по адресу престарелого монарха. В Вене этому делу придают большое значение. Ваше счастье, что вам удалось так блестяще доказать свою непричастность. А мерзавца автора следственные власти, конечно, найдут. Его ожидает строгая кара. Очевидно, заключение в крепость. За последнее время в тылу эта форма антивоенной агитации сильно распространилась. Командование убедилось в ее пагубном влиянии на солдат. Особенно опасной носительницей заразы является молодежь, которая ежедневно вливается в ряды армии и попадает на фронт.
Не читая, я подмахнул составленный Теглашем протокол и распрощался. Я понял, что наше знакомство надо тщательно скрывать.
Когда я очутился на улице, ко мне подошел какой-то солдат. Отдав честь, он прошел со мной несколько шагов, затем незаметно передал мне записку и тут же исчез. Около одиннадцати часов вечера я направился по указанному в записке адресу. Дверь открыл Теглаш. Он нежно обнял меня и стал хвалить за «конспирацию». Его глаза ласкали меня сквозь стекла пенсне.
— Ты знаешь, сколько хитрости понадобилось, чтоб заполучить твое дело?! Этот венский лейтенант специально командирован сюда по делам пропаганды и агитации. Но мы тоже не дураки. Что скажешь, а?
— Ты не захватил с собой книжечку? — спросил я вместо ответа.
— Вот тебе! Так я и знал! Взял с собой все дело, а то иначе лейтенант мог бы, пожалуй, пронюхать. Но ты вернешь мне книжку сейчас же. Я постараюсь похитить ее позднее, если только удастся. Впрочем, лучше не надо, достанем как-нибудь другим путем.
Я снова держал в руках маленькую книжку. Начал читать. Почувствовал магическую силу печатного слова. Я дрожал. Редактор основательно пощипал текст. Местами он выпустил целые абзацы, местами кое- что вставил. Все же рассказ мне понравился. Хотелось эту тощую брошюрку прижать к сердцу, но Теглаш равнодушно отобрал ее и спрятал в папку.
— Я виноват, — сказал он. — Надо было изменить фамилию. Но, понимаешь ли, я думал: здорово будет, если появится такой рассказ, написанный фронтовым офицером. Хорошо, что ребята догадались умолчать об остальных подробностях.
Мы проболтали до рассвета. У меня создалось впечатление, что армия раздваивается. Растут новые силы для новых целей: «Смотри-ка, Теглаш стал следователем! Едва ли это простая случайность…»
При расставании Теглаш сказал:
— Так и знай, дорогой мой, все то, что ты писал до «Яноша», были, может быть, изящные, но никому не нужные безделушки. «Янош-солдат» — твое первое настоящее произведение, потому что истинная ценность искусства в его общественной значимости. Искусство для искусства — это бред, выдумка, гашиш. Ты проснулся.
Спустя неделю после моего допроса русские пошли в решительное наступление. После пятидневной сумасшедшей артиллерийской подготовки последовал комбинированный удар конных и пехотных масс. Вся Пятая австро-венгерская армия была разбита и взята в плен. Я оказался среди захваченных, раненый, искалеченный, но по-прежнему жадный к жизни и полный смутных, но пламенных тем.
Анекдот
Золтан неожиданно остановился и сжал мой локоть.
— Вы помните учителя Бергера? — спросил он. Его отсутствующий взор скользил по верхушкам деревьев бульвара.
Я осторожно высвободил больной локоть из его жестких пальцев. Золтан, конечно, не мог знать, что чешская пуля раздробила мне кость в восемнадцатом году.
Бергера я помнил прекрасно. Он был нашим гимназическим учителем. Мягкий и очень рассеянный человек; двойку у него получали только ученики, которые, по его выражению, «даже не дохнули на урок» — из злостной лени или в расчете на рассеянность учителя. Если же парнишка оказывался способным, Бергер не успокаивался до тех пор, пока не подтягивал его. Длинный, сухой, черный — таков был «господин учитель Бергер». Из бедного еврейского мальчика он выбился в учителя гимназии. Мы его считали свободомыслящим радикалом. Он разговаривал с нами всегда в тоне легкой иронии.
— По моему мнению, — говорил он, — если бы мы вместо латыни стали бы учить французский или, предположим, английский язык… Но я что? Я бедный еврей. Вы же — потомки Арпада, Тёхётёма, Аттилы и всех воинств небесных!..
При этом он оглядывал мальчишеские головы и его черные маленькие глаза лукаво блестели.
Мы молчали. Мы отлично понимали, на что намекает учитель.
