Мы были искренне к нему привязаны.

Вне школы учитель Бергер держался с нами, как с равноправными взрослыми друзьями…

— Почему вы вспомнили Бергера? Ведь мы говорили об империалистической войне, о горячих, шумных днях мобилизации, о первых трагических боях и постепенном отрезвлении? — спросил я.

— Дело в том, — неторопливо ответил Золтан, — что учитель Бергер изрядно-таки охладил мой патриотический пыл в первые дни мобилизации. Строю говоря, он сыграл большую роль в моем отношении к войне.

— Не хвалитесь! Я же знаю, что вы двадцать восемь месяцев были на фронте и считались одним из самых боевых офицеров. Мне говорил о вас полковник Хуперт, — мы с ним вместе были в плену, — и говорил в самых хвалебных выражениях.

— Полковнику пришлось изменить свое мнение, когда летом девятнадцатого года я арестовал его на румынском фронте за разложение венгерской красной армии!

— Да… Поучительные неожиданности эпохи революций и войн. Но не будем уклоняться от темы. Расскажите, чем учитель Бергер повредил вашему патриотизму.

Золтан оживленно заговорил:

— Бывает так, что вовремя сказанное слово дает большие результаты, чем целые годы тяжелого опыта. Два человека повлияли решающим образом на мое отношение к войне. Один — был учитель Бергер, а другой Андраш Тот, рядовой моего взвода. Их слова были, конечно, случайны, но они меня вывели из запутанного лабиринта бессмыслиц и безумий.

— Ну, теперь вы приплели еще какого-то Андраша Тота. Расскажите лучше, что произошло с Бергером.

— Простите. Я немного рассеян. С учителем Бергером я встретился в один из шумных дней мобилизации четырнадцатого года. Он только что вышел из кафе, лицо его было необычно сурово. С тросточкой под мышкой он быстрыми шагами пересекал улицу. Я поклонился ему. Я шел в приемную комиссию, чтобы подать заявление о досрочном вступлении в армию, и чувствовал себя будущим рыцарем великой эпохи. По всей вероятности, на моем лице сияла глупейшая радость. Учитель окинул меня быстрым испытующим взглядом.

— И вы тоже, друг мой?.. — спросил он.

— «Всем нам надо идти в бой», — продекламировал я в ответ припев песни Кошута.

Бергер крепко сжал мою руку и потащил меня в тихий переулок за зданием театра. Там он остановился, снял пенсне, протер его, надел снова, внимательно оглядел меня, склонив по-птичьи голову набок, и пожевал губами. Мне стало неловко. Я уже знал, что сейчас будет проборка…

— Вот что, мой умный друг… Собственно говоря, это дело не мое, об этом должны были бы беспокоиться ваши лапа и мама. Я только бедный еврей, а ваша семья как-никак потомки Арпада, Алмоша, Лттилы, слепого Боттяпи!.. Дорогой мой Золтан, не спешите вы с этой проклятой войной. Вы думаете, что государственные деятели вкладывают в это дело свою душу?.. Ничего подобного! Начинается опасная игра. Понимаете? Страшная игра! Неслыханное преступление. Ни вам, ни вашей честной трудовой семье нет до этого никакого дела. Понимаете? Эта война не только уничтожит и искалечит тысячи и тысячи подобных вам смертоносными снарядами, — она может смертельно ранить и даже совсем уничтожить всю нашу цветущую страну. Не спешите! Прощайте! — И он бросился от меня по пустынному тротуару.

После мучительной получасовой внутренней борьбы я разорвал свое заявление. Но не успели еще просохнуть благодарные слезы моей матери, как за мною прислали официально, забрали меня раньше срока, — и к зиме пятнадцатого года я шагал под ранцем.

Я проделал всю мучительную карпатскую кампанию, которая требовала от офицеров безжалостности, от солдат — крепких мускулов и бычьих нервов.

И вот тогда-то рядовой Андраш Тот во второй раз дал мне понять, что честному трудовому человеку действительно нет никакого дела до этой войны.

То, что я вам сейчас расскажу, может прозвучать просто как анекдот…

Это был период, когда у нас в Карпатах дела обстояли особенно плохо. Однажды, когда мы стояли на роздыхе, распространился слух, что наш полк посетит кронпринц Карл. Можете себе представить, как заволновалось полковое начальство. Немедленно был издан приказ:

«Морды выбрить начисто! Оборванным привести себя в порядок! Кто совсем раздет — должен скрыться с лица земли!»

На особом офицерском собрании все обсуждалось детально. Я попросил слова. У меня было особое мнение. Я считал, что необходимо продемонстрировать нашу оборванность, показать, как гниет после первого же дождя шинель на солдате, как колени просвечивают сквозь сукно, как после одного марша рассыпаются бутсы. Надо показать все это молодому кронпринцу. Пусть он увидит, как бессовестно грабят армию военные поставщики. Пусть ответят за это генералы, ведающие снабжением.

Полковник Хуперт был ни умнее, ни честнее других, ему, видите ли, было стыдно, что его полк так оборван, что сорок процентов его людей босы. А то, что личный состав полка неслыханно убывает, что он мог бы разоблачить будапештских и венских спекулянтов, — это ему даже в голову не приходило.

После нашего собрания было поротное совещание с унтер-офицерами.

— Внимание! К нам прибывает императорское высочество кронпринц Карл-Франц. Каждый солдат должен быть выбрит и вымыт. Оборванцев запереть в конюшни, в сараи, чтобы они не попадались на глаза и не оскорбляли своим видом взоров его императорского высочества. А теперь — об отдаче чести. Тот, кто увидит его императорское высочество и его свиту, тут же на месте замрет во фронт и полным поворотом проводит императорские особы, пока они не скроются из виду.

Была оглашена подробная инструкция по приему кронпринца (очевидно, разработанный в Вене шаблон). Церемония заключалась в следующем: перед полком выстраивается шеренга. Правофланговым стоит один из командиров батальона — майор; за ним, как диктует лестница чинов, идут капитаны, обер- лейтенанты, лейтенанты, вплоть до офицер-аспиранта; затем унтер-офицеры — по одному представителю от каждого чина, и в конце трое рядовых. Кронпринц обойдет шеренгу и поздоровается с каждым за руку. Может случиться, что его высочество задумает спросить:

«Знаете ли вы, почему я подаю вам руку?»

На этот глубокомысленный вопрос должен немедленно последовать четкий ответ:

«Ваше королевское высочество этим рукопожатием приветствует всех тех, чин которых я представляю перед вашим высочеством».

Это очень трогательно… Вообразите только: его королевское высочество, будущий император — и так просто пожимает руки своим офицерам и солдатам! Кто знает, — может быть, ему кто-нибудь понравится и он снимет один из своих блестящих орденов и прицепит на грудь счастливцу! С ума можно сойти!..

Можете себе представить, какое волнение было в штабе полка.

Я был зол. Самая простая человеческая логика говорила, что командование должно разоблачить панамы поставщиков, трудности с продовольствием и преступную халатность с подачей огневых припасов. Ведь когда еще подвернется такой случай?..

Но я был круглым дурачком в области высокой политики. Кронпринца посылали на фронт не для ревизии, а для того, чтобы он своим «личным появлением» поднял воинственный дух венгерских частей, которые, по мнению Австрии, защищали в Карпатских горах от вторжения русских войск не столько Будапешт, сколько Вену. Если бы мы показались кронпринцу такими, как мы есть, он не поверил бы, что это та «доблестная» венгерская армия, о которой в ставке рассказывали чудеса.

Вопреки всем моим стараниям, я попал в список «избранных». Из солдат моего взвода выбрали Андраша Тота.

Действительно, более интересный типаж трудно было найти: он был среднего роста, с энергичным умным лицом, на котором поблескивали и щурились хитрые глаза, с насмешливым ртом, прячущимся под геройскими лихими усами. На нем была прошлогодняя серая боевая форма, немного потрепанная, но все еще ловко сидевшая, на груди болтались две медали военного времени. Я очень низко стоял на лестнице офицерских чинов, так что Андраш Тот был от меня в шеренге седьмым. Когда я смотрел на левый фланг, то сейчас же ловил взглядом кончики его залихватских усов.

Мы несколько раз репетировали комедию встречи. Капитан Игманди играл роль кронпринца. Он проходил по ряду, подавал руку и спрашивал то одного, то другого: «Как вас зовут?» — «Иштван Варга, ваше