Со мной однажды тоже произошла забавная история. Гуляя около лагерного забора, я столкнулся лицом к лицу с двумя красногвардейцами. Один был длинный мрачный человек, другой — кругленький и веселый.

Кругленький сказал тихо:

— Вот немой лейтенант!

Другой мрачно заметил:

— Немой, а лейтенантскую звездочку все еще носит, — и решительно загородил мне дорогу. — Эй, господни лейтенант, пора уже бросить эти королевские финтифлюшки. — Он указал на мои офицерские звездочки и на кокарду на моей фуражке.

Я остановился. Тогда длинный сердито сдернул с меня фуражку и сорвал кокарду. Тем временем маленький осторожно отцепил звездочки с нашивок. Находившиеся во дворе офицеры разбежались. Длинный красногвардеец сунул трофеи мне в руку. Я спокойно оглядел солдат, улыбнулся и сильным рывком кинул все эти потускневшие вещички через забор.

Это вызвало неожиданный эффект. Оба красногвардейца четко откозыряли и уступили мне дорогу.

В начале мая совершенно неожиданно пришел небольшой поезд инвалидов с Дальнего Востока. В Березовке сформировали два вагона, и я покинул лагерь. У меня было какое-то странное чувство. Мне было жаль чего-то. Я был в смятении. Я не подозревал, что человек может привыкнуть к любому месту.

В Иркутске к нам прицепили еще четыре вагона калек. Здесь же я встретил Больдн, который охранял наши эшелоны. Он был пламенным большевистским агитатором, рассказывал, что в Красную гвардию вступают тысячи бывших пленных и примыкают к русской революции.

— Впрочем, эта революция не только русская. Она должна перекинуться на Запад. С войной может покончить только всемирный пожар!

Он говорил горячо, и каждое его слово дышало убежденностью и фанатизмом.

На пути от Березовки до Иркутска мы часто встречали эшелоны чехословаков. Они вели себя по отношению к нам хамски враждебно.

Я хотел уколоть моего Яноша и передал ему записку: «Кто такие эти чехословаки?»

— Они — обманутые пролетарии и темные мелкие буржуа, желающие сражаться на французском фронте за какую-то дурацкую демократическую республику. Пусть едут на французский фронт. Там поумнеют, — сказал Больди, пожимая мне руку. — Надеюсь, ты будешь дома на стороне революции?..

Незадолго до того, как наш поезд достиг большого моста через Енисей («ох, как далек еще заветный обелиск на перевале Урала, на границе Европы и Азии»), мы узнали о восстании чехов.

Красногвардейцы прицепили паровоз к хвосту поезда, и дьявольская машина, которая так медленно тащилась сюда, со скоростью сверхэкспресса помчала нас обратно к Иркутску. Иркутск нас не принял. В городе была тревога. Нас отправили в Верхнеудинск. Собранные со всех лагерей Приамурья калеки и инвалиды были высажены в Березовке, и я очутился на прежнем своем месте — «от окна налево».

Чехи теснили красных. Гул гражданской войны приближался. Наиболее сознательные из рядового состава пленных вступали в Красную гвардию и, не имея опытных командиров, дрались с храбростью, вызывавшей восхищение русских товарищей.

В офицерском лагере было волнение. Каждый приносил новую сенсацию:

— Заняли Красноярск! Чехи идут на Волгу!

— На Петроград наступают германские войска!

— Война возобновляется с еще большей силой, и фронт будет между Волгой и Доном.

— Чехи бесчинствуют не только с красными, но и с военнопленными.

Среди офицерского молодняка была группа, которая предлагала вооружиться и идти против чехов под национальным флагом. Но они не посмели заявить об этом красным.

Офицеры ходили мрачные, прикрывая свои нашивки воротниками рубашек. Однажды ночью красногвардейцы сделали налет на лагерную канцелярию и нашли тайные протоколы об их действиях, составленные офицерами. Полковнику Миттельрегеру пришлось спрятаться в подвале с картофелем, иначе его избили бы до смерти.

Мною опять овладела меланхолическая апатия. Я интересовался только общими событиями. Моя личная судьба перестала меня волновать. Я нервно прислушивался к каждому звуку, идущему с Байкала. Мне казалось, что орудийный гул приближается. Хотелось еще раз встретиться с Больди.

В один прекрасный день из лагеря исчез лейтенант Ярида. Думали, что он вступил в ряды красных. Потом выяснилось, что он бежал к чехам с важными агентурными сведениями.

Гражданская война надвигалась. Красные не скрывали, что их сильно теснят.

Однажды, когда орудийная пальба, при тихой погоде, была уже ясно слышна, через ворота офицерского лагеря въехала во двор сотня красных венгерских гусар. Комиссар был русский: щупленький человек с соломенной козьей бородкой, в пенсне, сероглазый, интеллигент-большевик. Офицеры высыпали во двор. Выяснилось, что комиссар прекрасно говорит по-французски и по-немецки, а на расспросы Хельда он отвечал на отличном английском языке. Его засыпали вопросами. Комиссар вначале отвечал вяло, но так как большинство вопросов носило политический характер, он слез с коня, поднялся на крыльцо одного из бараков и произнес большую речь. Получился политический митинг. Никогда в жизни ничто не производило на меня такого сильного впечатления, как эта речь незнакомого комиссара, В конце он сказал, что эта революция — историческая неизбежность, совершенно непобедимая сила. Она должна двинуть человечество вперед и вывести его из прежнего тупика путаницы и несчастий. Обратившись затем к нам, офицерам-интеллигентам, он бросил прямой и горький упрек в том, что среди нас нет людей, которые были бы истинными сынами своего народа. Он указал на наших солдат, которые героически дерутся за то, что нам кажется только интересами чужой ладан. Он объяснил это тем, что у нас, на Западе, не было революционной традиции, что мы все погрязли в мещанском благополучии и каждый из нас смотрит на свою жизнь, как на что-то касающееся его одного, как на карьеру.

Вдруг мне вспомнились слова Больди — те, которые он мне последний раз сказал. Они ожили, они жгли. Такие же слова бросил сейчас в мое сердце комиссар.

Я оглядел стоявших вокруг офицеров. Их лица были чужими, замкнутыми, холодными и тупыми. Они посматривали друг на друга, некоторые даже посмеивались. Все во мне закипело.

Тогда раздался враждебно-холодный голос полковника Миттельрегера, этого трусливого, неприятного офицера:

— Кто разрешил это собрание?.. Я буду протестовать перед королевским датским Красным Крестом.

Комиссар вытер пенсне носовым платком и, прищурив глаза, обвел взглядом собравшихся.

Тут случилось нечто совсем неожиданное. Меня как будто кто-то толкнул. Я шагнул… нет, я одним прыжком очутился посреди круга. Охваченный каким-то радостным, горячим чувством, я открыл рот, и вместо нечленораздельных звуков из него вылетели настоящие живые слова.

— Довольно! Довольно молчать! — закричал я.

Я говорил долго. Не помню что. Я видел исступленный взгляд полковника Миттельрегера, слышал удивленное гудение офицеров. Случилось необычайное.

Когда я кончил, меня окружили вооруженные солдаты, они жали мне руки, обнимали меня. Я видел их радостные лица. Я что-то пробормотал и бросился вверх по лестнице. Схватив с койки мешок с вещами, я побежал вниз. На лестнице вспомнил, что на стене осталась фотография Эльвиры. Я остановился и выглянул в окно. Во дворе стояла уже построенная сотня. Впереди, на сибирском маленьком коне, сидел комиссар и вопросительно, через пенсне, смотрел на окна второго этажа…

Я не записывал, но запомнил до слова рассказ Шандора Поньи.

Поезд наш мчался через Донбасс. Уже стемнело, и из труб мартеновских печей выбрасывалось красное пламя, которое своим отблеском озаряло умный профиль моего Друга.