как бы между прочим сообщил он.

Ясмин никак не отреагировала на это, но очень любезно простилась с ним у ворот своего дома.

Джафар, поклонившись, проводил взглядом Ясмин и нагруженных узлами служанок, а потом, подобрав полы длинного лекарского халата, кинулся бежать другой дорогой на базар, где с самого утра томился в лавке нетерпеливый калиф.

Вопреки уверениям Джафара, что торговля у молодого купца идет не очень, калиф успел с утра наторговать ни много ни мало пятьдесят динаров. То ли благодаря прочитанным справочникам и руководствам, то ли благодаря приятной, располагающей внешности и старанию, с которым калиф вживался в образ, к полудню у его лавки выстроилась очередь из женщин – молодых и не очень, со служанками и без, принесенных на носилках с шелковым балдахином и прибывших на своих двоих.

Предложения явиться с товаром на дом где-нибудь после заката солнца калиф вежливо, но твердо отвергал. Он ждал, когда среди закутанных в разноцветные покрывала женщин, двигавшихся томно и как бы невзначай обнажавших на мгновение лица, появится та единственная, узнать которую поможет неистовый трепет сердца. Ну и выбранная ею на сегодня одежда, о которой сообщил прибежавший Джафар.

Ясмин между тем не спешила. Она неторопливо обошла весь благовонный ряд и, лишь когда солнце начало свой закатный путь, подошла к лавке Али.

Купец, тщательно отсчитывавший сдачу последней покупательнице, поднял на нее агатовые глаза и замер. Серебро звенящей струйкой просыпалось из его тонких смуглых пальцев на устилавший лавку драгоценный ширазский ковер.

Замерла и Ясмин, с головы до ног окутанная легким серо-серебристым шелком. Ее глаза, еще более черные и жгучие, чем у Али, пристально разглядывали молодого мужчину. При дневном свете он оказался нисколько не хуже, чем ночью, разве что несколько старше.

«Ну и хорошо, – подумала Ясмин, – что толку в зеленых мальчишках?»

И тут же, устыдившись, отвернулась, склонила голову и жестом потребовала у Зульфии список покупок. Служанка, отогнув чадру и бесстыже скаля зубы, подала ей свернутый в трубочку лист китайской бумаги.

– Э… Какой прекрасный почерк… – выдавил из себя калиф, впервые в жизни, к своему величайшему удивлению, растерявшийся перед женщиной.

– Это госпожа писала, – выскочила вперед вторая служанка.

– Помолчи, Фатима, – тихо одернула ее хозяйка.

– Госпожа, – калиф слегка склонил голову, не кланявшуюся никогда и никому, – не только молода и хороша собой, но и прекрасно образованна…

Даже сквозь шелк чадры было видно, как заалели щеки Ясмин.

– И у нее такой чудесный голос, – проникновенно продолжал калиф, – как у гурии рая. При его звуках несчастный смертный мгновенно забывает о всех своих бедах и горестях…

– О, – вздохнула Ясмин, – значит ли это, что у вас, господин, тоже есть свои горести?

– Увы, – вздохнул калиф.

– Госпожа, – бесчувственная Зульфия дернула Ясмин за рукав, – солнце садится, а мы ведь еще собирались в баню…

Дальше все получилось как-то скомканно. Ясмин бы одернуть Зульфию, велеть ей замолчать, а то и вовсе отослать их с Фатимой по какому-нибудь важному делу, но вместо этого она, окончательно смутившись, спросила купца о розовой воде, лавандовом масле, жасминовом мыле и прочих вещах из списка.

Купцу тоже следовало бы если не предложить Ясмин свои услуги по сопровождению до бани и после, до дома, то хотя бы сделать ей хорошую скидку на товары. Но он молча подал ей упакованные в пергамент покупки, молча принял деньги, так же молча выдал сдачу.

И лишь когда шелест серебристого шелка поглотили звуки затихающего базара и уже не видно было, как заходящее солнце играет в отдалении в золотых серьгах Ясмин, калиф окончательно пришел в себя.

Первым делом он порадовался, что сразу же отослал Джафара, и теперь тот не будет настаивать, чтобы калиф возвращался во дворец и терпеливо ждал завтрашнего дня, потому что он намеревался поступить в точности до наоборот.

Великий визирь, конечно, хитроумен, и у него имеется тщательно продуманный план, но он в то же время излишне хладнокровен и оттого полагает, что некуда спешить.

У него же, калифа, в жилах струится горячая кровь потомков пророка, и он знает, как быстротечна жизнь. К чему терять попусту драгоценные дни и не менее драгоценные ночи, когда можно провести их с женщиной, к которой так неистово стремится вот уже шестой день его сердце?

Пожилому хладнокровному Джафару не понять, что это просто кощунство. Кощунство – искусственно разделять два тела, два сердца, созданных, чтобы дарить друг другу радость и наслаждение. Ибо не для того создал нас Аллах жаждущими любви, чтобы отнимать от наших губ ее драгоценный напиток. Поэтому калиф, пересыпав дневную выручку в большой кожаный кошель и небрежно сунув его под мраморный прилавок, чтобы не обременять себя лишним грузом, вышел на улицу. Он даже не позаботился о том, чтобы запереть лавку на ночь, что, как мы вскоре увидим, имело далеко идущие последствия.

На багдадском базаре, как и на любом базаре мира, вовсю промышляли мелкие, крупные и средние воры и воришки.

Нет, конечно же, в Багдаде было все спокойно. Почти все. В Багдаде значительно реже, чем в других городах, совершались тяжкие преступления, но искоренить воровство и совершаемые иногда исключительно по жизненной необходимости вооруженные ограбления не удавалось еще ни одному калифу.

Когда купец Али в большой спешке покидал свою лавку, за ним пристально следили сразу три пары внимательных глаз.

Несколько секунд спустя в лавке осторожно скрипнула незапертая дверь. Еще через несколько секунд там послышался кожаный шорох, звон множества круглых металлических предметов и приглушенное, но горячее и искреннее славословие Аллаху, столь благосклонному сегодня к работникам тайного промысла.

Пояса нечистой троицы приятно оттянулись под грузом золотых, серебряных и немногочисленных медных монет. После короткой дискуссии, снести добычу в общий тайник и отложить на будущее или не гневить судьбу и потратить сегодня же, преимущество получило второе предложение.

Воры отправились на главную городскую площадь. Проходя мимо чайханы, расположенной напротив главных городских бань, старший из воров вдруг остановился.

– Посмотрите-ка, – вполголоса по привычке произнес он, увлекая подельников в удлинившуюся тень минарета, – вон там, на помосте, видите? Тот самый купец, лавку которого мы только что столь удачно посетили.

– Ну и что? – спросил второй вор, отличавшийся гораздо меньшей сообразительностью, чем первый.

– А то, что если этот купец с такой легкостью оставил в незапертой лавке пятьдесят динаров, то сколько же денег у него при себе?

– Но я не вижу при нем ни мешка, ни особо толстых кошельков, – возразил третий вор, средний по сообразительности.

– А четки на его запястье ты видишь? Будь я проклят, если это не самые настоящие бадахшанские рубины!

Калиф, мирно пивший чай и не подозревавший, что за ним наблюдают, как раз в этот момент поднес пиалу к губам. Рубиновые, оправленные в золото четки, которые он обмотал вокруг запястья на манер браслета, сверкнули в лучах заходящего солнца и наполнили сердца воров сладостной дрожью.

Рубины действительно были бадахшанские – главный вор не ошибся. Калиф прихватил их с собой по секрету от Джафара и при нем держал спрятанными в широком рукаве халата. Насчет рубиновых четок у него были свои соображения. Эти четки должны были нынче ночью остаться у прекрасной Ясмин, если… Если все пойдет так, как надеялся Гарун-аль-Рашид.