Юсуф просто лежал, как он считал, ни над чем не ломая голову, сливаясь с этим миром, впитывая вспотевшей на спине гимнастеркой солнечный жар, чувствовал себя сыном этой скудной выжженной земли, некогда богатой лесами и реками. Но пришли проклятые иудеи со своими козами, те выбили копытами даже корни трав, и вот теперь пустыня, знойные ветры перемещают горы раскаленного песка, засыпая последние оазисы. Только и радости, что накроет заодно и проклятые земли проклятого Израиля, где живут проклятые иудеи…

В нагрудном кармане негромко звякнуло. Юсуф, не глядя, тронул пуговицу, прозвенел тонкий голос:

– Юсуф, это Абдулла. Горестная весть, доблестный Юсуф, взмахнула над нами крыльями…

– Что стряслось?

Голос мялся, сквозь тонкую ткань гимнастерки рвались настолько слабые звуки, что Юсуф в нетерпении выудил двумя пальцами сотовый телефон, последняя модель, размером чуть больше зажигалки.

– Говори громче! Что стряслось?

Из крохотной мембраны донесся все такой же слабый голос, гимнастерка не виновата, растяпа в самом деле мямлит и мнется:

– Юсуф, моих людей больше нет.

– Что? Повтори!

Далекий голос стал громким, словно человек стоял рядом, теперь Юсуф ясно слышал ярость и сдерживаемые слезы:

– Весь отряд погиб. Мы выполнили все, склад взорван, но на обратном пути попали в засаду. Это были люди Иуды Бен-Йосефа… Надеюсь, мы дали им бой, достойный мужчин. Когда я уходил, меня преследовал только один уцелевший израильтянин. Это был сам Иуда…

Юсуф задохнулся от приступа слепой нерассуждающей ярости. Голос что-то бубнил о коротком бое, где наверняка погибли все израильские солдаты, теперь в проклятой стране будет женский плач и причитания, но Юсуф с такой силой вдавил кнопку «NO», что внутри коробочки затрещало.

Хыкмет воскликнул встревоженно:

– Велик Аллах, что с твоим лицом?

Юсуф, не отвечая, отполз назад, добрался до мелкого окопчика, бегом вернулся в расположение своего отряда. Бойцы нехотя поднялись при его появлении. Сброд, где на одного истинного борца по трое мерзавцев, которые не умеют и не хотят работать. В Сопротивлении тоже не блещут, предпочитая ходить подальше от окопов, обвешанные оружием с головы до ног, куражиться над мирными жителями, требуя, чтобы им, как проливающим кровь в борьбе с проклятыми иудеями, оказывали особые почести.

– Где тот проклятый иудей? – прорычал Юсуф. – Которого захватили вчера?

Один из бойцов, Абдул, проронил небрежно:

– Там, связанный. Ждет, когда обменяют.

– Обменяют? – рыкнул Юсуф. – Кто сказал, «обменяют»?

Абдул наконец увидел, в каком состоянии их командир, вытянулся, сказал уже четче:

– Ему сказали, что выменяют на двух, а то и троих наших братьев, что томятся в израильских тюрьмах.

Юсуф прохрипел, чувствуя, как красная пелена ярости застилает взор:

– Мы не проклятые иудеи, что выторговывают каждый шекель! Привести этого сына осла и шакала!

Израильтянина приволокли, встряхнули, сорвали повязку с глаз. Ослепленный, он щурился, жалко мигал, но, когда увидел фигуры арабов, гордо выпрямился, попытался расправить плечи, но руки туго скручивала веревка.

Абдул сорвал с губ израильтянина клейкую полоску. Тот дернулся, клейкий слой выдрал юношеский пушок на верхней губе, где только-только начали пробиваться странно светлые для иудея усики.

Юсуф сказал с ненавистью:

– Хочу, чтобы ты знал… Только что израильтяне подло убили на нашей священной земле пятерых наших братьев!

– Плохие у тебя братья, – ответил израильтянин независимо. – Но, похоже, вы друг друга стоите.

Юсуф скомандовал:

– Смирно! Кругом! Двенадцать шагов марш, затем повернуться ко мне лицом!

Израильтянин вытянулся, все-таки на погонах араба знаки различия старшего офицера, повернулся, послушно начал чеканить шаг, удаляясь от Юсуфа в сторону земляной стены, там развернулся и расхохотался:

– Дикарь, ты даже считать не умеешь!.. До стены всего шесть шагов.

Юсуф буркнул с ненавистью:

– А больше и не надо. Отряд, пли!

Выстрелы грохнули вразнобой. Израильтянин вздрогнул, на груди возникли красные точки, что расплывались, раздвигались вниз. Дважды грянули выстрелы еще, две новые дыры в груди, все избегали стрелять в чистое детское лицо врага, как и в живот.

Израильтянин наконец пошатнулся, его лицо оставалось красиво надменным, полным презрения к этим дикарям с новейшими «калашниковыми». Колени подломились, он рухнул на бок, перевернулся на спину и так застыл, глядя в яркое небо невидящими глазами.