костюма возвратило её к вечеру на «Лордс».[68] Она улыбнулась ему, и он подошел к её столику.
— Приветствую! Надеюсь, не помешаю. Как дела и всё такое?
— Очень хорошо, спасибо.
— Это прекрасно. Подумывал как-нибудь зайти днём и поболтать о пустяках. Или вечером. Только боялся, что вы меня не помните и могли бы счесть назойливым занудой.
— Конечно же, я вас помню. Вы — мистер Арбатнот, достопочтенный Фредерик Арбатнот, и вы — друг Питера Уимзи, мы встречались с вами в Итоне и Хэрроу два года назад, вы женаты и у вас двое детей. Как они?
— Нормально, спасибо. Что за голова! Да, тогда тоже был ужасно жаркий день. Не могу понять, почему беззащитные женщины должны тащиться, чтобы скучать, наблюдая как множество маленьких мальчиков играет против старых выпускников. (Это было сказано в качестве шутки.) Я помню, вы держались просто великолепно. — Харриет степенно сказала, что всегда любила смотреть хорошие крикетные матчи. — Правда? Я думал, что это была просто вежливость. Игра шла довольно медленно, если хотите знать моё мнение. Но я сам никогда не был хорошим игроком. Вот старина Питер — другое дело. Он всегда выходит из себя, поскольку понимает, насколько лучше он сделал бы всё сам.
Харриет предложила кофе.
— Я не знала, что на «Лордс» люди выходят из себя. Я думала, что там такого не бывает.
— Ну, атмосфера, конечно, не напоминает в точности какой-нибудь финал кубка, но умеренные старые джентльмены иногда действительно активно выражают своё неодобрение. Как насчёт бренди? Официант, два бренди. Вы ещё пишете книги?
Подавляя гнев, который этот вопрос всегда пробуждает в профессиональном писателе, Харриет призналась, что пишет.
— Должно, быть это прекрасно — уметь писать, — сказал мистер Арбатнот. — Часто думаю, что мог бы сам соткать хорошее полотно, если бы у меня были мозги. Я имею в виду, написать о странных вещах, которые происходят. Странные соглашения и всё такое.
Слабое воспоминание о чём-то, что когда-то сказал Уимзи, осветило лабиринт мыслей Харриет. Деньги. Вот что связывало этих двух мужчин. У мистера Арбатнота, совершенного болвана во всех других отношениях, был талант к деньгам. Он знал то, что этот таинственный товар собирался сделать, — это было то, что он действительно знал, но знал инстинктивно. Когда назревало повышение или понижение курса, у него в том месте, которое он называл мозгами, предупредительно звонил маленький звоночек, и он действовал согласно этому предупреждению, не имея возможности объяснить почему. У Питера были деньги, а Фредди понимал деньги, — именно это и было их общими интересами и связью, обусловленной взаимным доверием, именно это и объясняло иначе необъяснимую дружбу. Она восхищалась странной связью интересов, которая объединяет мужскую половину населения в тесные соты, где каждая касается другой только одной стороной, и всё же все вместе они образуют жёсткую и прочную конструкцию.
— Забавная история случилась на днях, — продолжал мистер Арбатнот. — Таинственное дело. Абсолютно не мог врубиться. Это развлекло бы старину Питера. Как он там, между прочим?
— Я не видела его уже некоторое время. Он сейчас в Риме. Я не знаю, что он там делает, но полагаю, что расследует какое-нибудь дело.
— Нет. Думаю, от уехал за границу, чтобы помощь своей стране. Обычно бывает именно так. Надеюсь, им удастся сохранить стабильность. Фунт немного лихорадит. — Мистер Арбатнот выглядел почти умным.
— А каким боком Питер связан с курсом фунта?
— Никаким. Но если разгорается какой-нибудь конфликт, это всегда затрагивает курс.
— Для меня всё это филькина грамота. А какова роль Питера там?
— Министерство иностранных дел. Разве вы не знали?
— Даже не догадывалась. Он там на постоянной основе?
— В Риме?
— В Министерстве иностранных дел.
— Нет, но они иногда вызывают его, когда считают, что он может оказаться полезным. Он умеет ладить с людьми.
— Понимаю. Интересно, почему он никогда не упоминал об этом.
— О, но это общеизвестно, это не тайна. Он, вероятно, думал, что вам это будет неинтересно. — Мистер Арбатнот рассеянно помешивал ложкой в своей чашке. — Я чертовски люблю старину Питера, — произнёс он довольно неожиданно. — Он дьявольски хороший тип. В прошлый раз, когда я его видел, он казался немного нездоровым… ну, я должен ковылять. — Он встал немного резковато и попрощался.
Харриет подумала, как оскорбительно может быть невежество.
За десять дней до начала семестра Харриет уже больше не могла выносить Лондон. Последней каплей было отвращение при виде анонса о выходе «Смерти между ветром и водой», содержащего совершенно неискреннюю рекламу. Она почувствовала острую ностальгию по Оксфорду, изучению Ле Фаню и возможному написанию книги, у которой никогда не будет никакой рекламной ценности, но относительно которой некий учёный мог бы однажды спокойно отметить: «Мисс Вейн продемонстрировала точность и проникновение в суть проблемы». Она позвонила экономке и выяснила, что может остановиться в Шрусбери, после чего сбежала назад в академию. Колледж был пуст, были только она, экономка и казначей, а также мисс Бартон, которая ежедневно исчезала в Камере Рэдклиффа[69] и присутствовала только за едой. Директриса была на месте, но почти не покидала свой дом.
Апрель заканчивался, холодный и непостоянный, но с обещанием наступления хороших дней, и городок нёс в себе явную и скрытую красоту, которая окутывала его во время каникул. Звуки молодых голосов не разносились эхом вдоль его древних камней; суета мчащихся велосипедов осталась только в узком проезде у таверны Турф; на Рэдклифф-сквер Камера спала как кошка на солнышке, иногда потревоженная случайным приходом неторопливого дона; даже на Хай-стрит рёв автомобиля и шарабана казался приглушённым и более мягким, поскольку курортный сезон ещё не начался; плоскодонки и байдарки, заново покрашенные для летнего семестра, постепенно начали выдвигаться к берегу Червелл, лакированные как плоды каштана, но пока ещё на сияющих плёсах не было толкотни; сладкозвучные колокола, взлетая и звоня на башне и на шпиле, говорили о том, как быстро пролетает время через вечность мира, а Большой Том, звонящий ежевечерне «сотню и один раз», призывал домой только грачей с луга Крайст-Чёрч.
Прекрасны утра в Бодли, когда дремлешь среди потёртых коричневых с золотом переплётов библиотеки Дюка Хамфри, вдыхая слабый, заплесневелый аромат медленно истлевающей кожи, и слышишь лишь осторожные шаги ног какого-нибудь Агага[70] вдоль покрытых тканью полов. Во второй половине дня она садилась в лодку и плыла вверх по реке Шер; она чувствовала грубое прикосновение вёсел к непривычным ладоням, слушала ритмичное удовлетворённое поскрипывание уключин, смотрела на игру мускулов на крепких руках экономки во время гребка, когда свежий весенний ветер прижимал к телу тонкую шёлковую рубашку; или, если день был более тёплым, стремительно шла на байдарке под стенами колледжа Магдален и мимо Кингс-Милл по междуречью к Парсонс-Плеже, затем назад с отдохнувшей головой, но с растянутыми и налитыми силой мышцами, чтобы потом поджарить тост у костра. Затем ночью она сидела с зажженной лампой и задёрнутыми занавесками, когда единственными звуками, которые нарушали глубокую тишину между отбиванием четвертей, были шелест переворачиваемых страниц и мягкое царапанье ручки по бумаге. Время от времени Харриет вынимала досье на анонимщика и просматривала его, но под этой уединенной лампой даже уродливые печатные каракули выглядели безопасными и безличными, а вся эта зловещая проблема казалась менее важной, чем определение даты первого издания или толкование спорного текста.
В этой мелодичной тишине к ней стало возвращаться нечто, что таилось в ней, немое и мёртвое, с прежних и невинных студенческих дней. Певучий голос, который давно заглушило давление борьбы за существование и подавило до немоты то странное и несчастливое соприкосновение с физической страстью, взял, запинаясь, несколько неуверенных нот. Великие золотые фразы, идущие из ничего и ведущие в
