остановил его на главной улице и уговорил сесть за стол. Там Сергеев пил до утра под разговоры о национальной безопасности и целостности России, генерал сидел за столом с местной девушкой. Она только улыбалась и молчала, терпеливо ждала, когда ее хозяин потратит на нее оплаченное им право на ее тело.

Генерал девушку за столом не замечал – он по кавказской традиции говорил тосты, наливал Сергееву, тут же стояли разделочная доска, какие-то кастрюли, он что-то резал и мешал, а потом угощал Сергеева собственноручно приготовленными кулинарными шедеврами.

Сергеев, сытый после ужина в другой компании, есть не мог, пить тоже, но уступал темпераменту генерала. В пять часов, спотыкаясь, он на автопилоте вернулся в гостиницу, не помня себя. Последнее, что он запомнил за столом, – как генерал достал табельное оружие и стал им жонглировать, словно шериф из блокбастера.

Около восьми Сергеев проснулся и понял, что он сегодня умрет: тело его уже не работало, только руки тряслись, и сердце ходило ходуном и рвалось наружу – раньше он даже не знал, с какой стороны оно находится.

Он встал, доплелся до моря и сел в баре, где пил квас Яша, гладкий, умытый, как в рекламе сока для всей семьи.

Сергеев приехал в Ригу на юбилей важного человека. Юбилей прошел, и он остался еще на пару дней подышать и походить по берегу.

Яша ему обрадовался, Сергеев, пребывающий в состоянии полной интоксикации, тоже был доволен – надеялся, что если он умрет, знакомый человек даст показания, опознает его, и он не попадет в бесхозные трупы. С собой у него на пляже не было документов, он вышел в шортах, в кармане были только мелкие деньги.

Пить пиво он боялся, но решил лечить организм медленно.

Первый бокал он выпил, как рыбий жир, тянул янтарную пену с отвращением к себе, проклиная себя за безволие, нарушение святого правила с чужими не пить. Но видимо, генерал владел методом внушения, и Сергеев попал в его сети под внешним воздействием силового органа…

Второй бокал почти восстановил его кислотно-щелочной баланс, тут же поднесли водку и уху, организм стал просыпаться, и Яша проступил в его разуме в полном великолепии.

Он много лет работал фотографом на мероприятиях шоу-бизнеса, его все знали, у него в клиентах ходили большие люди, которые вывешивают в офисах и дома целые галереи: вот я с Путиным, а вот с далай-ламой, а вот смотрите, меня в третьем классе награждают грамотой за победу в конкурсе «Знаешь ли ты свой край».

В стране, где нет истории (но у всех она своя), каждое время плодит своих героев, вот и фотографируются, чтобы потом в старости показывать внукам, как были круты. Внукам будет все равно, но они соврут, чтобы было приятно дедушке, участнику конкурса «Песня-1999».

Так вот, Яша уже сорок лет их снимал красиво, так красиво, что куда-то исчезали животы и бородавки, мужчины становились выше, дамы – ослепительнее.

Его научил этому Оскар Борисович, мастер из фотоателье на Калининском проспекте, куда Яша пришел после тюрьмы, где просидел несколько лет за валютные махинации и спекуляцию товарами повышенного спроса.

Оскар Борисович взял Яшу из уважения к его папе, известному детскому врачу, не пережившему посадку сына по криминальной статье.

Оскар Борисович был мастер, у него снимались маршалы и народные артисты, он знал секреты.

Маршалу с брюшком он расстегивал китель, подкладывал под грудь платки, грудь перевешивала живот, и ордена на подложенной груди сияли, бородавочки и пигментные пятна ретушировались, и портрет забирали с благодарностью в приличных размерах.

«Любите клиента, Яша! Пока вы его не полюбите, ничего не выйдет, – говаривал Оскар Борисович своему ученику. – Оптика здесь ни при чем, я могу снимать консервной банкой, а новые (так он называл новое поколение) снимают импортными камерами, но у них нет глаз, они снимают то, что видят, а не чувствуют».

Фотографируя женщин, Оскар Борисович делал с ними что хотел. Они готовы были для него на все – он их укладывал на диваны, сам их красил, долго ставил свет. И вот жирная свинья превращалась в роковую женщину, коротышка в кресле и с длинным мундштуком становилась загадочной леди с длинными ногами. Чудо превращения и портретную съемку – высший пилотаж – Яша освоил в том ателье и стал асом.

Яша рассказал Сергееву, что в этот раз его пригласили, а расходы не оплатили, но он все равно приехал.

Расход для пенсионера великий, но пенсия у него хорошая, за второе взятие Будапешта в 1956 году он получает военную пенсию, а его друг Боря, которому выбили там глаз антикоммунисты, пенсию не получает, потерял документы.

А он, слава Богу, получает и немного подрабатывает съемкой, выходит вместе с пенсией неплохо, им с женой хватает, но дело не в деньгах, просто он любит снимать и радовать людей.

На конкурсе оказалось много старых клиентов, один дал даже пятьсот евро – просто так, из уважения к мастеру, второй, бывший губернатор, сунул ему в карман зеленую соточку – так расходы отбились. Еще несколько людей купили карточки с прошлого фестиваля, и он вчера даже позволил себе заказать девушку у местного сутенера.

В связи с кризисом цены упали, и за сто долларов ему привезли в отель молоденькую хохлушку, которая даже не сморщила носик, увидев старого хрена.

Когда она разделась, он стал ее снимать. Она была хороша своей молодостью и гладкостью, не позировала, просто стояла возле окна совершенно спокойно, без всякого кокетства – ее не били, не мучили, и она уже была счастлива.

Потом он ее обнял и долго гладил, понимая, какое это счастье – обладать таким совершенным, молодым существом. Видимо, эти слова он произнес вслух, девушка слегка отстранилась и сказала дедушке:

– Я не существо, я человек, окончила культпросветучилище в городе Ровно. Если бы не кризис, то работала бы в школе, преподавала игру на бандуре. Все из-за вас, москалей.

Яша расстроился – он не любил политику, ему дела не было ни до москалей, ни до хохлов. Он сказал ей:

– Прости, милая, старого дурака! Я дам тебе еще десяточку, и мы забудем об этом.

Девушка тоже извинилась, тем более что десяточка оказалась совсем нелишней. Так на отдельно взятой кровати на окраине еврозоны помирились хохлы с москалями.

Потом он долго обнимал ее, замирал в ее объятиях, вспоминая свою жену, которую никогда не любил – одевал, кормил, водил в магазины и рестораны, но не любил, нежарко ему было в ее объятиях, не горела она на костре любви, видимо, так она была устроена. Подать лекарство и чистые носки могла, а зажечь его не могла, работу его она не понимала, говорила: «Ну что ты прешься на эти фестивали, сиди дома, с твоим здоровьем надо дома сидеть, а лучше лежать». А он знал: если ляжет, то не встанет. И он вставал и ехал, и так он жил, потому что если его еще похвалить за то, что он любит, то он горы перевернет, даже если за это не заплатят.

Сергеев слушал журчание его голоса под шелест волны. Честно говоря, он не понимал, как такие бури гуляют в семидесятипятилетнем старике.

В первый день по приезде в Ригу он, устроившись в гостинице, решил пройти по берегу Рижского взморья, где, как поется в известной песне, воздух свеж.

Так оно и было на самом деле, он прошел изрядно от Майори до Дубулты, народу встречалось мало, в разгар сезона было пустынно. В советское время профсоюзы забрасывали на эти пляжи сотни тысяч трудящихся, столько же тысяч диких отдыхающих нарушали экологию своими криками и мусором.

Теперь стало тихо и пустынно, но кому, кроме «зеленых», стало лучше – большой вопрос.

Вернувшись в Дзинтари, он сел в баре и взял чай в картонном стаканчике. Рядом шумело море, наглые чайки ростом с хорошего гуся залетали в кафе и выхватывали с тарелок отдыхающих целые куски еды, и никто их не гонял – жирные и наглые, они добывали себе корм, несмотря на кризис.

Сергеев подумал, что осенью вторая волна кризиса принесет в Москву толпы безработных, и надо поставить дополнительные замки.