не гениев пестовать – так, я думаю, рассуждают отцы народа нашего.

Вадик ни хера не понял про нас, про наш особый путь, который уже брезжит в конце туннеля.

Услышав про туннель, он очень возбудился:

– Ну сколько можно про туннель! Может, пора наверх вылезти, по росе пойти через горы и долины? Что вы там роете, что ищете? Новые ископаемые? Да на земле вашей богатство на поверхности. Люди – ваше богатство, а не мифическая Атлантида в советском исполнении!

– Хватит, – остановил я его. – Не наше это собачье дело, кому за Россию постоять. Без вас обошлись и без других обойдемся, вы нам не указ, пиндосы сраные.

(Вадик знал, как их зовут в России, и засмеялся.)

Мы оба замолчали. Московский вечер с редким в ту пору теплом завораживал, по улице шли люди, молодые и старые, с деньгами и без. Их лица не были напряженными.

Если их спросить о пути, который мы так жарко обсуждали, они не поймут.

У каждого из них путь свой, прямой или не очень, но свой, и они идут по нему, идут домой, где их ждут близкие, и надо обязательно дойти и увидеть тех, ради кого стоит жить, и наутро встать и опять отправляться по своей дороге. Ведь навигатор нашего пути внутри нас, и его не сбить беспилотными кораблями под управлением тех, кто считает себя лоцманами. (Лоцман, Боцман, Кацман – была такая шутка много лет назад…)

Гриша утонул в десятом классе в холодное сентябрьское утро 64?го года.

Тогда еще не было никаких ритуальных залов, и все покойники лежали дома, оттуда их везли на кладбище.

Сначала в подъезд привезли гроб. Он стоял на лестничной площадке, пугая меня запахом сырых досок и белым днищем пустого ящика. В нем через день вынесли Гришу в последний путь.

Во дворе собралась толпа, разрывая голову, играл оркестр фабрики, где работала Гришина мама, Сима – маленькая, хрупкая женщина с помутившимся разумом из-за потери единственного сына, красавца и спортсмена.

Гриша был моим защитником в нашем дворе, он занимался штангой и борьбой, бегал по утрам кросс в парке и всегда останавливался во дворе около меня, показывая моим врагам, братьям Башкировым, что я не один, что есть у меня опора против их наездов.

Я его никогда об этом не просил, но он чувствовал и помогал мне держать оборону.

Тетя Сима работала уборщицей в красильном цеху и еще убирала в подъезде нашего дома. Гриша с десяти лет помогал ей делать это, ни капли не стесняясь, мел с четвертого до входных дверей, а в пятницу мыл руками весь подъезд, ловко и быстро. Отца у него не было, его происхождение было туманным, ходили разговоры, что Сима работала во время войны в госпитале, где и нажила Гришу от какого-то выздоравливающего воина, сгинувшего потом в огне боев под Кенигсбергом.

Гриша учился средненько, но книжки читал, после школы собирался в техникум, однако не успел, утонул в нашей реке, которую в другие дни перемахивал пять раз подряд.

Какой черт утащил его на дно – так и не стало ясно, но он без крика пошел на дно, как якорь, его выловили багром мужики с парома, который тащили по тросу деревянной гребенкой. Такой способ перемещения по воде я встречал до этого в книжке по истории древних веков.

Все это видела его одноклассница, гулявшая на берегу, она же прибежала в наш дом и выкрикнула тете Симе, что Гриша утонул. Маленькая Сима упала на лестнице, и все подумали, что она умерла.

Но она осталась в живых, ей надо было похоронить Гришу, и она заставила себя жить. Целый день была открыта дверь в коммунальную квартиру, где они занимали с Гришей одну комнатку.

Приходили соседи, люди с фабрики принесли венок и конверт с профсоюзными деньгами, на кухне уже что-то готовили на поминки. Запах еды и сырых досок из ели до сих пор преследует меня как запах смерти.

Я потом долго думал, почему он утонул. Ведь по всем раскладам он нужен был своей маме Симе, она хотела внуков и спокойной старости. Я до сих пор помню, как в тот поздний вечер я пошел в школу, нарвал в теплице охапку цветов и пошел к Грише.

В их комнате уже никого не было, у гроба сидела мама Сима и спокойно так разговаривала с ним. Она с ним всегда разговаривала вечером, после своих двух работ. Он всегда встречал ее, кормил ужином и всегда от двери нес на руках по длинному коридору коммуналки, а она, маленькая, щуплая, с изможденным лицом, смеялась. Она включалась, как абажур в квартире доктора Бермана. Этот абажур был виден с улицы, у остальных висели лампочки под потолком, а у Бермана был абажур, дубовый буфет и домработница, которая зимой выносила колотить шубу Бермана на снег, и многие выходили смотреть на эту шубу – длинная, до пола, бобровая шуба завораживала.

Мама Сима сидела у гроба и тихо разговаривала с Гришей, как с живым. Он рассказывал ей про свои дела и планы и гладил ее сухие, все в узлах и мозолях руки, не знавшие покоя.

Она сидела у гроба и гладила его белый лоб и черные кудри, она смотрела, не отводя глаз, не обращая внимания на меня. Я сбегал домой и сказал своей маме, что буду у Гриши, она вздохнула, но спорить не стала, так до утра я просидел возле Гриши, раздавленный случившимся.

Он не был моим братом, но я его чувствовал. Когда он шел по двору, мне становилось теплее, он всегда подходил ко мне, хлопал по плечу, и все вокруг знали, что Гриша – мой кореш. В десять лет во дворе старший друг важнее велосипеда.

В ту ночь я сидел в их комнате, где мама Сима не проронила слезы.

Потом она встала и стала что-то лихорадочно искать. Она долго шарила в каких-то банках и коробках, потом нашла; в свете свечи мелькнула золотая цепочка с шестиконечной звездой.

Я знал, что это звезда Давида, папа однажды, единственный раз, рассказал мне кое-что из того, что запомнил в своей иешиве.

Сима надела Грише на шею крошечную звезду. Она хранила ее, звезда осталась от ее дедушки, она не продала ее ни в войну, ни после, когда Гриша чуть не умер от какой-то инфекции. Она хранила ее до крайнего случая, и он наступил.

Комсомолец Гриша Штенберг обрел себя в канун смерти, никто не знал, что у него на груди. Мама Сима плотно застегнула рубашку и поцеловала звезду на холодной груди сына.

На следующий день были похороны, я не ходил, но мама потом рассказала, что Сима не давала забивать гроб, ее пальцы, таскавшие цемент и ведра с песком на стройке нашего дома, держались за гроб железными крючьями.

Когда ее оторвали и стали опускать гроб, она вырвалась и прыгнула в могилу, ее подняли, и больше она ничего не видела.

Все поминки она молча лежала на кровати лицом к стене.

Вскоре она умерла от рака, она уже давно была больна, но Гриша держал этого краба смерти в своих руках.

Когда закрылись его глаза и ослабла хватка, рак доел Симу.

Иногда во сне я вижу, как Гриша плывет по нашей реке резкими гребками и тонет. Я знаю, что он не Чапаев, и не жду, что он выплывет, он тонет, и я тону с ним, с его мамой Симой, со своими родителями, со всеми, кого уже нет. А потом я просыпаюсь и думаю: «Хорошо, что я не утонул, кто-то должен оставаться на берегу и помнить тех, кто уже не выплывет никогда».

Яше семьдесят пять лет, так его зовут все, потому что он Яша и никогда не был Яковом Борисовичем.

Ему нравится, что его так зовут, ему вообще нравится, когда он нужен всем.

Если он не нужен, он чахнет, но если нужен, то выпрыгнет из штанов, сделает все и немножко больше, потому что его на этом свете держит только работа фотографа, которую он любит. Жену он не любит, а снимать людей, чтобы они были красивыми и нравились себе, обожает.

Сергеев встретил Яшу на берегу моря, а точнее, на Рижском взморье. Он не видел его последние пять лет, но Яша не меняется: толстый улыбчивый колобок с седой головой подкатился к нему в баре у самого моря, где Сергеев отдыхал после безумной ночи с пьянкой до пяти утра – его свел с истинного пути генерал-лейтенант ФСБ кавказской национальности. Совершенно незнакомый человек в три часа ночи