хороши только по телевизору.

Сначала я таскал с мексами рояли в музыкальном магазине, потом их настраивал, потом играл в шоу- руме на этих роялях и ночью занимался, играл, читал партитуры. Я общался с грузчиками и работниками магазина, ходил с ними на барбекю и баскетбол, жил совсем недуховно, но жил, сжимая зубы.

Кстати, часто с благодарностью к своим мучителям вспоминал наш двор, Гороховых и Шиловых – они научили меня терпеть. Я часто вспоминал столб, на котором играл, – эта картинка прошлого часто выручала меня парн?ми ночами в Калифорнии в клетке без душа и кондиционера.

Потом я играл в дорогом отеле в лобби-баре популярную классику, и тогда появился мой ангел, а потом и мучитель на много лет – Яша, местный меценат и хозяин стоматологической клиники в Санта-Монике.

Благополучный Яша ходил в отель на кофе с нашими соотечественниками, преуспевшими в Америке. Он был из Винницы, но всем говорил, что одессит, очень любил шутить и не пропускал ни одного концерта русских звезд, приезжающих окормлять культурно ностальгирующих евреев, не забывших Хазанова и Жванецкого. Потом он вез их в свой ресторан, где кормил, поил и фотографировался с ними для своей родни.

Однажды я, устав от классики, стал играть Дунаевского-отца в стиле Джерри Ли. Все встали на террасе и долго мне аплодировали, а Яша после работы пригласил меня за стол.

Я кратко рассказал свою историю, и он решил помочь мне и сделать меня звездой.

Он был членом многих попечительских советов, в частности того оркестра, где я сейчас работаю.

Яша оплатил записи оркестра, которым я дирижировал, и через три месяца я был в штате и на седьмом небе.

Я снял хорошую квартиру, получил стабильный доход и работал как ненормальный. Все случилось после пяти лет непростой жизни.

Я записал много музыки, начал ездить на гастроли, но скоро понял, что я не фон Караян и не Зубин Мета, и мне стало скучно. Я ушел на вольные хлеба, начал учить детей, хотел в них себя реализовать и редко дирижировал. Но Яша не успокаивался, он решил, что я сдрейфил, мечта видеть меня за пультом главного оркестра Восточного побережья не оставляла его. Он водил меня на приемы к большим людям, как призовую лошадь, я пил коктейли и ел микроскопические тосты у бассейнов и в больших кабинетах. Мне улыбались, Яше что-то обещали, и мы уходили. Он мне так надоел! Как у вас говорят: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

Однажды после ужина у очередных спонсоров я ему сказал:

– Яша, я тебя люблю, я благодарен тебе за все, что ты сделал, но оставь свои мечты. Ты поставил не на ту лошадь, я не добуду тебе гран-при, поменяй лошадку, а мне пора в стойло.

Он обиделся и еще долго рассказывал в синагоге, что я свинья, как все русские, – это он обо мне, в ком никогда не было ничего русского, ни на грамм. Вот такая судьба у меня, Валера.

Иногда я вспоминаю 75-й год, наш разговор в вишневом саду, где я тебя убеждал, что надо строить свою судьбу заново.

Я сейчас не уверен, что был прав. Столько сил потратил зря, амбиции свои тешил. Детям все равно, а мне неуютно там, я не уверен, что есть место, где нам будет уютно, но недавно я был в Пальмер-Стоун-Норт в Новой Зеландии. Там, на берегу Тасманова моря, Яша построил пансионат – маленькие домики в лесу из лучистой сосны, которую завезли европейцы, тихо там, как в Рузе под Москвой, где раньше был Дом творчества композиторов.

Видимо, уеду туда умирать. Детям я уже не нужен, Соня умерла, буду жить там среди сосен и ветеранов войны и труда.

Я слушал его молча и курил, потом вспомнил свое путешествие в Англию в 93-м году, в дни второго путча.

Мы поехали с женой в Лондон на неделю, ходили пешком по паркам, шлялись по магазинам на Оксфорд-стрит, а потом на день поехали в Виндзор посмотреть, как живет королева.

У входа в лифт, поднимающий на галерею, ведущую к резиденции, услышали русскую речь каких-то пенсионеров нерусского вида – это были не наши старики, вполне ухоженные и энергичные, как оказалось, группа эмигрантов из Америки, путешествующих по европейским столицам.

Они окружили нас плотной толпой и стали спрашивать, как Москва, что будет.

– А ничего не будет, – ответил я. – Не будет гражданской войны, нет граждан, вывелись за семьдесят лет. Перебили их, – продолжил я с задором, – остались только жители, снимающие жилье у государства. Им все равно, какой режим, лишь бы день простоять да ночь продержаться. Революции в России больше трех дней не длятся: или три дня, или лет десять, завтра все кончится, – изрек я и не ошибся. Дело было третьего октября, а четвертого все закончилось, и слава Б-гу.

Все остались довольны моим анализом и прогнозом, но один отстал от толпы и спросил стесняясь:

– Говорят, что скоро отменят статью о руководящей роли КПСС… Как вы думаете, могли бы меня теперь поставить начальником цеха на Челябинском трубном заводе, где я, поверьте, был на хорошем счету. – Он робко смахнул набегающую слезу.

Я был поражен: человек уехал двадцать пять лет назад, и это его волнует! Я ответил, что, конечно, только деловые качества будут основой, «нет ни эллина, ни иудея»… Так теперь будет по заповедям и по совести.

Старик ушел к своим, он плакал – не из-за должности, которую ему не занять, – он оплакивал молодость, вспоминая время, когда ему было хорошо. А сейчас плохо, и Америка тут ни при чем.

Вадик качал головой в такт моему рассказу.

– Я его понимаю, – сказал он после паузы. – Я не плачу по той жизни, ее нет, я почему-то вспомнил лагерь от фабрики, где работали наши родители. Помнишь девочек – Куликову, Леонову? Как они нам нравились! Что теперь с ними?

– Могу доложить. Леонова без зубов стоит, пьяная, на проходной нашей фабрики, Куликова умерла, замерзла на улице, никто не подошел, не поднял, думали – пьяная.

– А ребята? – нервно спросил Вадик.

– Шиловых нет, Гороховых нет, жив только Жуков, он в тюрьме в большом авторитете. Миша в Швеции, лечит музыкой и стихами японцев и других не менее доверчивых туристов.

– Я не сомневался, что он этим кончит. Играть на скрипке трудно и неприбыльно, а юзать мозги людям – дело чистое и доходное, – отозвался Вадик.

– А ты вроде его до сих пор не любишь, – заметил я.

– Да, не люблю всяких популяризаторов, интерпретаторов и читателей сверхсмысла там, где ничего нет. Ты читай или слушай, не разгадывай для зрителя шарады.

Толмачи и трактователи! Гром и молния на ваши головы! «Автор хотел сказать…» Он уже все сказал, нарисовал и сыграл, отойдите в сторону, не мешайте контакту без посредников! – Такой тирадой закончил Вадик воспоминание о Мише и с улыбкой спросил: – А помнишь, мальчик у нас был, Саша Звонкин, математик, полный гений?

– Он и сейчас такой же полный, живет в Тулузе, профессор математики. От безделья на работе написал книжку, как учить детей математике. Теперь ездит по миру и читает лекции. Книжка стала бестселлером на много лет, я его не видел с тех пор, прочитал о нем в Сети.

– Все разбрелись по свету… – проговорил Вадик. – Почему у вас никого не ценят? Почему так бездарно расходуют человеческий ресурс? Неужели люди дешевле нефти? Убей меня, не понимаю! Вот Америку у вас ненавидят, а Иран почему-то любят. Так вот, Америка собирает по миру способных и лучших, не глядя, кто из них косой, желтый или красный, – все нужны, кто может помочь стране. А у вас почему такая бесхозяйственность с кадрами? Ведь всегда говорили: «Кадры решают все».

– Молодец! Не забыл! – похвалил я Вадика.

Я не знал, что ответить, мы часто обсуждали это с товарищами, но так и не нашли ответа – наверное, масштабы у нас такие, что отдельного человека не разглядишь.

Мы же всегда в полете! Попробуй при такой скорости увидеть в каждом человеке его талант – тут на машине едешь, и то за окном искажение действительности. Чуть зазевался в мечтах о человечестве – и гражданин у тебя под колесом. А он, может, изобретатель нового топлива или нанотехнологии.

Наука далеко ушла, на такой невидимый, атомный, уровень. Поди рассмотри этих гениев без микроскопа. Если всем верить, что они гении, никакого бюджета не хватит на их фокусы и бредни. Народ надо кормить, а