пройденный этап, об этом уже многое сказано, и мне хочется затронуть более глубокие пласты. Что мы увидим, если внимательно присмотримся к этому сочинению? Маленькая девочка спускается в кроличью нору — нору, наводящую на интересные ассоциации, — и, как бы возвращаясь к эмбриональному состоянию, пытается найти себя, — он облизнул губы, — найти себя как женщину. Это все понятно. Тут вырисовываются некоторые схемы. Да, вырисовываются схемы. Ей демонстрируют одну за другой различные сексуальные роли, но она как будто не в состоянии принять ни одну из них: у нее полное торможение. Она отвергает материнство, когда младенец, которого она нянчит, превращается в поросенка; она негативно реагирует на роль Королевы, то есть роль доминирующей женщины, чей вопль «отрубить ему голову?» есть не что иное, как призыв к кастрации. А когда Герцогиня подъезжает к ней со своими искусно замаскированными лесбийскими пассами, иногда так и хочется спросить: а может, Льюис все это сознавал? Так или иначе, на пассы Герцогини Алиса тоже не реагирует. И сразу после этой сцены — помните? — она разговаривает с Черепахой, закованной в свой панцирь и полной жалости к самой себе, — типичный предподростковый типаж! А потом идут наиболее прозрачные сцены, да, наиболее прозрачные, когда у Алисы удлиняется шея и ее обвиняют в том, что она змея, которая губит яйца — помните? — ведь это разрушительная роль Фаллоса, и она с возмущением отвергает эту роль. А ее негативная реакция на Гусеницу с задатками диктатора — Гусеницу шести дюймов росту, с важным видом восседающую на шляпке идеально круглого гриба, символизирующего женское начало и обладающего способностью увеличивать и уменьшать рост человека — что я считаю особенно интересной подробностью. И, разумеется, мы сталкиваемся здесь с навязчивой идеей времени, с безумием явно циклического, а не линейного характера. Таким образом, Алиса примеряет несколько обличий, но отказывается сделать окончательный выбор и к концу книги так и не достигает того, что можно было назвать зрелостью. Правда, в «Зазеркалье» она делает некоторые успехи: вы помните…
Кто-то приглушенно, но совершенно явно хихикнул. Мэриан вскочила. Дункан стоял в дверях — вероятно, он появился уже давно.
Фиш открыл глаза, моргнул и хмуро поглядел на Дункана, но возразить не успел: в комнату влетел Тревор.
— Фиш, конечно, опять распространяется о своих кошмарных символах? — сказал он. — Я такого литературоведения не признаю; по-моему, самое главное — это стиль писателя, а Фишер ударяется во фрейдизм, особенно когда выпьет. Он порочен. Кроме того, он отстал от науки, — добавил он язвительно. — Современная точка зрения на «Алису» сводится к тому, что это прелестная детская книжка, не заслуживающая серьезного внимания. У меня почти все готово. Дункан, ты не поможешь накрыть на стол?
Фишер не двинулся с места и из глубин своего кресла наблюдал, как они составляют рядом два карточных столика, осторожно пристраивая ножки в промежутках между кипами разбросанной по полу бумаги, передвигая бумаги по мере необходимости. Потом Тревор постелил на оба столика белую скатерть, а Дункан стал расставлять тарелки и серебро. Фиш поднял свой стакан и одним глотком осушил его содержимое. Заметив по соседству еще один стакан, он опорожнил и его.
— А теперь прошу к столу! — объявил Тревор.
Мэриан встала. Глаза у Тревора блестели, на мучнисто-белых щеках от нервного возбуждения выступили красные пятна. Прядь светлых волос свисала клином на его высокий лоб. Он зажег стоявшие на столе свечи и, обойдя гостиную, потушил торшеры. Затем убрал доску с кресла Фиша.
— Вы, э… Мэриан, садитесь вот здесь, — сказал он и скрылся в кухне. Она села на указанный стул и попыталась придвинуться ближе к столу, но ей это не удалось — мешали ножки. Она оглядела закуски: обед начинался с креветочного салата. Для начала недурно, но что еще ей предложат? Стол изобиловал серебром, значит, перемен будет много. Она с любопытством отметила старинную, затейливую серебряную солонку и изящное фарфоровое украшение в виде букета, поставленное между двумя подсвечниками. На столе были и живые цветы: в овальном серебряном блюде плавали хризантемы.
Тревор вернулся, сел в кресло — поближе к кухне, — и обед начался. Дункан сидел напротив Мэриан, а Фиш — слева от нее, то ли в дальнем конце стола, то ли во главе его, смотря как считать. Мэриан порадовалась отсутствию электрического света: это облегчало ее положение. Она еще не знала, как будет справляться со своими проблемами, если таковые возникнут. На Дункана, по всей видимости, надеяться не приходилось: он ел с отрешенным видом, механически пережевывая пищу, глядя на пламя свечи, отчего глаза его, казалось, слегка косили.
— Какое красивое серебро! — сказала она Тревору.
— Да, да, не правда ли? — он улыбнулся. — Все серебро фамильное, как и фарфор. Фарфор, по- моему, тоже божественно красив — никакого сравнения с современными штампованными изделиями.
Мэриан внимательно посмотрела на свою вилку, украшенную затейливым орнаментом из цветов, фестонов, завитушек и зубчиков.
— Прелестно, — сказала она. — Боюсь, я вам доставила слишком много хлопот.
Тревор просиял: Мэриан явно попала в точку.
— Какие там хлопоты! Хорошо и красиво питаться — это очень важно, так я считаю. Большинство людей ест только для того, чтобы поддерживать свои силы. Я против этого. Вам нравится соус? Он собственного приготовления. — Не дожидаясь ответа, Тревор продолжал: — Я не признаю готовые соусы, они все на один вкус. Я покупаю свежий хрен на рынке возле набережной, но, конечно, достать в этом городе свежие креветки почти немыслимо…
Он склонил голову набок, словно прислушиваясь, потом вскочил с кресла и унесся в кухню. Тогда Фишер, не произнесший ни слова с тех пор, как они сели за стол, открыл рот и начал говорить. Есть он при этом не перестал, и процессы поглощения пищи и извержения слов сочетались в едином ритме, похожем на ритм дыхания: Фиш, как решила Мэриан, автоматически регулировал эти процессы, и это было очень важно; Мэриан подумала, что стоит ему отвлечься и задуматься о своем дыхании или питании, как произойдет катастрофа: вот будет номер, если креветка, да еще политая соусом с хреном, застрянет у него в дыхательном горле! Мэриан смотрела на Фиша как зачарованная. Стесняться ей было некого: глаза Фиша были закрыты. Казалось, вилка попадает ему в рот при помощи особого механизма или рефлекса, интересно, как это происходит? Может быть, от вилки исходят ультразвуковые волны, как у летучей мыши, а бакенбарды Фиша действуют как антенна? Фиш не растерялся, даже когда Тревор убрал его тарелку с остатками салата и поставил на ее место бульон; он только на секунду открыл глаза и, убедившись, что вилкой суп не зачерпнешь, взял ложку.
— Что касается предложенной мной темы, — начал он, — то, по всей видимости, ее не утвердят: университет у нас весьма консервативный. Но даже если ее не пропустят в университете, я могу разработать ее для какого-нибудь журнала — ни одна человеческая мысль не пропадает впустую. Сейчас время такое: печатайся, не то тебе крышка. Если меня не напечатают здесь, я опубликуюсь в Штатах. Мой замысел опрокидывает все прочно установившиеся понятия и формулируется следующим образом: «Мальтус и творческая метафора». Разумеется, Мальтус — всего лишь символ того, что я собираюсь доказать, то есть существование теснейшей связи между приростом населения в течение последних двух- трех столетий, особенно восемнадцатого и первой половины девятнадцатого, и изменением в подходе литературоведа к поэзии — и, следовательно, с изменением творческого метода самих поэтов и, в сущности, любой творческой личности; моя теория справедлива в отношении всех искусств. В своей работе я буду нарушать установившиеся границы и изучать разные отрасли искусства, а также смежные науки — экономику, биологию, литературоведение. Сейчас наблюдается тенденция к узкой специализации, да, к узкой специализации, и в результате многое выпадает из поля зрения исследователя. Разумеется, я прибегну к статистике и диаграммам. Пока что я занят отправными точками: обдумываю теоретическую базу, нахожусь на первой ступени исследования, просматриваю работы древних и новых, авторов…
К бульону был подан херес. Фиш протянул руку, нащупывая свой бокал, и чуть не опрокинул его.
Мэриан оказалась под перекрестным огнем: Тревор, усевшись на место, стал рассказывать ей о бульоне, прозрачном и благоуханном; о том, как он медленно и терпеливо кипятил бульон на маленьком огне, доводя его до совершенства. Тревор был единственным, кто смотрел на нее, и она чувствовала себя обязанной платить ему тем же. Дункан не обращал ни на кого ни малейшего внимания; Фиш и Тревор, казалось, ничуть не смущались тем, что говорят одновременно. Они явно привыкли к этому. Она поняла, однако, что можно время от времени просто кивать головой и улыбаться, глядя на Тревора, но слушая
