В пятницу утром я чувствовала себя вполне здоровой; настроение у меня было даже ровнее обычного. Выйдя завтракать, я увидела Эйнсли, сидевшую на кухне с самым мрачным видом: оказалось, что накануне она попала на вечеринку, где, по ее словам, все мужчины были студенты-дантисты. Это подействовало на нее так угнетающе, что ей пришлось напиться.

— Ты не представляешь себе, какая это тоска, — сказала она. — Двадцать человек, один за другим, говорили со мной о болезнях полости рта! Меня они вовсе не слушали, но когда я им рассказала, как мне однажды раздуло щеку, у них прямо слюнки потекли. А смотрели они только на мои зубы.

Похмелье Эйнсли меня развеселило; слушая ее жалобы, я чувствовала себя еще здоровее. Наливая Эйнсли томатный сок и приготовляя ей шипучку, я не переставала сочувственно поддакивать.

— Мало мне этих разговоров на службе! — продолжала она, имея в виду фирму, изготовляющую зубные щетки; она работает там на. проверке качества готовой продукции, но считает эту работу временной — ждет, когда освободится место в какой-нибудь небольшой картинной галерее; в галереях платят меньше, но Эйнсли хочется завести знакомства среди художников. В прошлом году Эйнсли интересовали актеры — этот ее интерес пропал, когда ей наконец удалось познакомиться с ними. — Ни о чем, кроме зубов, дантисты и думать не могут. Они, наверное, повсюду носят с собой зеркальца на изогнутых ручках и каждый раз, когда идут в уборную, заглядывают себе в рот, проверяют, все ли в порядке. — Эйнсли задумчиво провела рукой по волосам; волосы у нее длинные, рыжие, вернее — рыжевато-каштановые. — Могла бы ты поцеловаться с таким типом? Он ведь, конечно, сперва скажет: «Откройте рот!» Ужас до чего ограниченные люди!

— Воображаю, какой это был кошмар, — поддакнула я, подливая ей шипучки. — А ты пробовала поговорить с ними о чем-нибудь другом?

Эйнсли подняла брови; бровей, собственно, у нее не было — в то утро она еще не успела их нарисовать.

— Еще чего, — сказала она. — Я притворялась, что мне очень интересно слушать их. Разумеется, я не сказала, где я работаю. Эти специалисты выходят из себя, когда им даешь понять, что тоже кое-что понимаешь в их специальности. Да ты сама это знаешь — Питер точно такой же.

Эйнсли любит бросать камешки в его огород, особенно когда она не в духе. Я проявила великодушие и промолчала.

— Советую тебе чего-нибудь поесть перед уходом, — сказала я. — Легче станет.

— О, господи! — простонала Эйнсли. — Как они мне осточертели, все эти щетинки и вибраторы. И неисправности пошли такие скучные! Месяц не было ничего интересного, с тех пор как одна дама пожаловалась нам, что у нее вся щетка облысела; а потом оказалось, что она чистила зубы стиральным порошком.

Ухаживая за Эйнсли, я наслаждалась ощущением своего морального превосходства и так увлеклась, что позабыла о времени; Эйнсли мне напомнила о моей службе. В ее щеточную фирму можно являться когда угодно, но в моем институте пунктуальность возведена в принцип. Пришлось обойтись без яйца: я ограничилась стаканом молока и тарелкой холодной каши, хотя знала, что до обеденного перерыва мне на этом не продержаться. Напоследок я съела ломтик хлеба. Эйнсли молчала, с отвращением глядя, как я жую. Наконец я схватила сумку и выскочила на лестницу, надеясь, что Эйнсли закроет за мной дверь.

Мы живем на верхнем этаже большого особняка в одном из старых, аристократических районов; подозреваю, что раньше в наших комнатах жили слуги. От входной двери нас отделяют два лестничных пролета: ступеньки верхнего пролета узкие и скользкие, а нижнего — широкие, покрытые ковром. Вот только штоки вечно выскальзывают из гнезд. У нас в конторе считается, что девушка должна ходить на службу на высоких каблуках; поэтому, спускаясь по лестнице, я иду боком и ни на секунду не отпускаю перил. В то утро я благополучно миновала коллекцию старинных медных грелок, развешанных на стене, умудрилась не напороться на зубья прялки, стоящей на лестничной площадке, проскользнула мимо обветшалого полкового флага в стеклянном футляре и шеренги овальных портретов предков, охраняющих нижний пролет, и испытала облегчение, увидев, что в холле никого нет. Достигнув наконец горизонтальной плоскости, я зашагала к двери, стараясь не врезаться в фикус, не перевернуть столик, накрытый вышитой салфеточкой, и не сбить на пол круглый медный поднос. Я услышала, как за бархатной портьерой хозяйская девочка отрабатывает ежеутренний урок на фортепиано, и решила, что отделалась благополучно.

Но не успела я взяться за ручку двери, как она тихо отворилась, и я поняла, что попалась. Передо мной стояла хозяйка. Мы называем ее «нижняя дама». На ней были чистенькие садовые перчатки, и в руке она держала мотыгу. «Словно труп зарывала в саду», — подумала я.

— Доброе утро, мисс Мак-Элпин, — сказала она.

— Доброе утро, — я поклонилась и постаралась любезно улыбнуться. Я не в состоянии запомнить, как ее зовут, Эйнсли тоже не помнит. Видно, у нас память заблокирована против ее имени. Я отвела глаза и посмотрела на улицу, но хозяйка не двинулась с места.

— Я вчера уходила, — сказала она, — на собрание.

Эта дама никогда ничего не говорит прямо. Я переступила с ноги на ногу и снова улыбнулась, надеясь, что она поймет, что я тороплюсь.

— Ребенок говорит, что вчера опять был пожар.

— Ну, пожар — это преувеличение, — ответила я. Услышав, что о ней упомянули, ее дочка перестала играть. Она отвела бархатную портьеру и уставилась на меня. Эта раскормленная пятнадцатилетняя девочка ходит в привилегированную частную школу, где ее заставляют носить зеленое форменное платье и зеленые гольфы. Я уверена, что девочка вполне нормальна, но из-за банта на макушке, который никак не сочетается с ее внушительной комплекцией, она производит несколько кретиническое впечатление.

Хозяйка сняла перчатку и поправила шиньон.

— Да, да, — любезно сказала она. — Ребенок говорит, что было очень много дыма.

— Ничего страшного не произошло, — сказала я и на этот раз не улыбнулась, — просто сгорели котлеты.

— Понимаю, понимаю, — сказала хозяйка. — Но я вас попрошу все-таки передать мисс Тьюс, чтобы в будущем она старалась жарить котлеты без дыма. Потому что дым плохо действует на ребенка.

Хозяйка уверена, что именно Эйнсли виновата в обилии дыма, иногда наполняющего нашу кухню; возможно, она думает, что Эйнсли выпускает дым из ноздрей, точно дракон. Но с Эйнсли она никогда об этом не заговаривает — вечно устраивает засады на меня. Кажется, она считает меня порядочной девушкой, а Эйнсли — непорядочной. Она судит по тому, как мы одеваемся: Эйнсли говорит, что я отношусь к одежде как к камуфляжу, маскировочной окраске. По-моему, в этом нет ничего плохого. Сама-то Эйнсли одевается исключительно в красное и розовое.

На автобус я, конечно, опоздала — успела увидеть только, как он исчез за мостом, в облаке выхлопных газов. Скрывшись под деревом — на нашей улице много деревьев, и все они громадные, — я принялась ждать следующего автобуса, и тут Эйнсли вышла из дому и присоединилась ко мне. Она переодевается с молниеносной быстротой. Я бы никак не успела привести себя в порядок за эти несколько минут. Даже лицо у нее посвежело. Может быть, она накрасилась, а может быть, и нет: с Эйнсли никогда толком не поймешь. Свои рыжие волосы она зачесала наверх, — так она всегда ходит на работу. По вечерам она волосы распускает. На ней было оранжевое с розовым платье без рукавов, по-моему, слишком узкое в бедрах. День обещал быть знойным и влажным, и мне уже казалось, что воздух липнет к коже, точно пластиковый мешок. Наверное, и мне надо было надеть платье без рукавов.