вглядывался в лица врагов.

Однажды за этим занятием его застал Фюрст, похвалил за усердие:

— Мы, немцы, сами старательные, и любим старательных. Идеи подавляются идеями — такую гениальную мысль высказал рейхсфюрер Гиммлер.

Таганов усмехнулся про себя: ваш Гиммлер — заурядный плагиатор, изрек, чуть переиначив, слова великого Бальзака: «Идеи могут быть обезврежены идеями». Поэтому Ашир штудировал эмигрантскую литературу: чтобы бороться с врагом, надо знать, каким оружием он владеет.

— Я уезжаю в Берлин, — многозначительно подмигнул Фюрст, — но мы скоро встретимся. Может, кому привет передать?

Таганов знал, что Фюрст живет по соседству с Джемал, но не мог раскрывать свою осведомленность.

— Передайте мой привет, — пошутил Таганов, — самому рейхсфюреру СС Гиммлеру. На худой конец президенту Вели Каюм-хану, под началом которого я мечтаю служить. Надеюсь, он поможет мне отыскать сестру...

— А вы хитрец! — Фюрст игриво погрозил пухлым пальцем. — Упорхнуть хотите? Но сначала следует отработать. Не торопитесь, увидите еще своего президента...

Спустя несколько дней Таганова в сопровождении немецкого солдата, едущего в отпуск, направили в Смоленск. Дорога была неспокойной, поезд то и дело останавливался, часто попадались у дороги разбитые, не успевшие еще догореть вагоны, — работа партизан. Немец дремал. Аширу мучительно хотелось дать охраннику чем-нибудь по черепу и бежать из этого ада к своим, к партизанам.

С болью в сердце въезжал он в Смоленск, древний русский город — ворота к Москве. Так близок враг к сердцу нашей Родины. Эта тяжесть вдвойне горше, если хорошо знаешь историю. Свят Смоленск для каждого честного советского человека. Со Смоленщины родом Глинка, Нахимов, отсюда, кажется, и Пржевальский... Разве победишь народ, давший миру таких славных сыновей!

В разрушенном оккупантами городе по улице Крепостной размещался загадочный штаб. По коридорам его слонялись фальшивые русские мужички с кислыми физиономиями, пробегали «советские командиры» в новенькой, с иголочки, форме. На пропыленных машинах во двор въезжали немецкие офицеры и собирали всех их в многочисленных отделах штаба. Часовые у ворот с привычным равнодушием смотрели на сей маскарад.

Ашир еще не знал, что разгром немцев на Курской дуге уже сказался и на его судьбе, и на карьере Фюрста, которому в Берлине без обиняков заявили: «Рейху не надобны говоруны вроде ваших туркестанских деятелей: Пора на деле доказать свою преданность национал-социализму. Сейчас рейху нужны агенты и диверсанты, а не политики. Забрасывайте их побольше в тыл русских, сводите на нет временное продвижение противника».

И оберштурмбаннфюрер получил назначение в луккенвальдскую «лесную школу». Фюрст был рад до смерти: хорошо, не на Восточный фронт! Таганов, не подозревавший о таком решении Берлина, тоже получил приказ собираться. Его проводили на станцию, посадили в вагон.

Поезд все дальше уносил Таганова от Родины. Вокруг холодные глаза, лица, чужая речь, за окном незнакомые города, села. Вспомнил Герту, чистый взгляд ее лучистых глаз. Сколько в них нежности, теплоты... Почему в ее устах немецкая речь звучала для Ашира музыкой — звонкой и чистой, как хрусталь Алгыяба. Он любил ее слушать всегда: и когда она говорила милые глупости, и когда нараспев читала Гёте, Гейне... Какое это было счастливое время!

А тут, вдали от дома, Таганов с неимоверным усилием воли выслушивал пустую болтовню едущих с ним вражеских солдат, только и мечтавших о вкусной, сытной еде и настоящем кофе, чего им не хватало на фронте. Словно позабыли, сколько посылок с украинским салом и ветчиной отправили в Германию своим любимым фрау! Все бы сожрали, все бы разграбили, глаза завидущие, руки загребущие... В устах ненавистных ему людей немецкая речь казалась грубой, обедненной... Ашир иногда выходил в темный тамбур вагона, чтобы побыть наедине с собой. К сердцу подступала щемящая тоска.

Поезд шел долго. Где-то в Германии, среди лесов и полей затерялся полусонный, незатронутый войной городок Луккенвальде. Тихий, уютный, он смыкался с ухоженным лесом, скорее похожим на бесконечный парк. По нему лениво вилась речка Нуте — мимо причудливой кирхи и заросшего осокой пруда, у которого резвились розовощекие мальчишки.

Сойдя с попутной машины, подбросившей его до развилки, откуда к «лесной школе» вела гравийная дорога, Ашир увидел идущих навстречу трех белокурых немок. Упитанные, с беззаботными лицами, они игриво стрельнули глазами в рослого чернявого красавца, а Таганову привиделся вчерашний поезд, болтовня гитлеровских вояк: вон кому скармливают наш хлеб и сало!

Ашир прошел еще с полкилометра и услышал злобный лай, громыханье цепей, затем заметил высокий глухой забор, опутанный колючей проволокой, часовых на вышках по периметру. Это был зондерлагерь — лагерь особого назначения, прозванный «лесной школой», где абвер готовил шпионов и диверсантов для заброски в Советский Союз.

Таганов невольно остановился и оглянулся. Колосилось на ветру хлебное поле, за ним в утренней дымке синел лес, над ним поднималось оранжевое солнце... Какая красотища! И рядом такой страшный лагерь. Как они уживаются?! Красота и грязь, жизнь и смерть... Почему природа не восстанет против человеческого двуличия? Как может она покрывать человеческое уродство! Человеческое ли?

Разведчик словно в нерешительности посмотрел налево, направо — кругом ни души: местные жители явно обходили этот лагерь стороной.

Просыпался Ашир на рассвете, ждал, пока свирепый Шмульц, старшина лагеря, пробежит в конец казармы и сипло крикнет: «Подымайсь!» Этот отъявленный уголовник — до войны за растление своего малолетнего племянника отсидел в тюрьме — теперь командовал курсантами шпионской школы. Его опекал сам начальник зондерлагеря Брандт, который доводился ему односельчанином.

Таганов взглянул на часы — минут через десять, ровно в пять, проснется весь лагерный городок. Рядом зашевелился Игам Бегматов. Да-да, тот самый, который до войны работал инструктором ЦК Компартии Туркменистана, друг и однокашник Ашира. А встретились в этом треклятом лагере — словно в сказке или в бесконечно долгом кошмарном сне. И увиделись необычно — в бане, точнее в вошебойке, куда их загнали, прежде чем вернуть одежду. Они сидели нагишом и поначалу молчали, не веря своим глазам. Когда оделись, то Таганов, носивший знаки различия старшего сержанта, увидел на Бегматове форму рядового, а уходил он на фронт батальонным комиссаром. В зондерлагере все курсанты ходили в старом красноармейском обмундировании, обращались друг к другу по званию, присвоенному в Красной Армии, непременно прибавляя «товарищ». Боже упаси сказать «господин» — Брандт упечет в карцер, так ведь можно выдать себя в советском тылу.

— Ты ли это, Игам? — горестно спросил Ашир, когда рядом никого не было.

— Меня зовут Назар Бегляров, — вымученно улыбнулся Бегматов. — По имени и фамилии одного погибшего солдата.