— Я тоже под чужой фамилией — Эембердыев, здесь дали. Имя только свое оставили.

Бегматов рассказал о себе. Был комиссаром полка, тяжело ранило под Киевом, потерял сознание, а придя в себя, увидел как в дурном сне колючую проволоку, бойцов и командиров, служивших под его началом, себя в солдатском обмундировании, без знаков различия. Ему сказали, что почти всех комиссаров, политруков и командиров немцы расстреляли, а его едва спасли, переодев в одежду убитого красноармейца. После пытался бежать, но безуспешно, а в легион его не взяли... Сам попросился в «лесную школу», надеясь, что оттуда дорога домой ближе.

— Как я рад, Ашир, что мы снова вместе! Теперь я непременно убегу, а если что — с тобой и умереть не страшно.

— А ты веришь мне? Я же перебежчик. Идейный враг Советской власти.

— Не верю. Не хочу даже верить. Я же знаю тебя...

— Свое неверие и вообще свое мнение оставь при себе. Понял? — Таганов сказал резко и требовательно.

Оба замолчали. Возникла неловкая пауза.

— Умирать бессмысленно воздержись, — первым нарушил молчание Таганов. — Для этого ума большого не надо. Нас матери родили, чтобы мы врага одолели, а сами выжили.

— Не поймешь тебя, Ашир...

— И понимать нечего. Знай одно — я перебежчик. А в остальном можешь верить, как прежде.

Бегматов облегченно вздохнул, сразу повеселел.

— Пусть только нас перебросят за линию фронта. Мы тут же перейдем на сторону наших. Так думает и Яковлев, старший группы.

— А что за люди в группе, в школе?

— Всякие. Есть патриоты, не смирившиеся с пленом, есть и такие, что плывут себе по воле волн, куда вынесет. Есть и трусы, спасающие свою шкуру любой ценой, и враги явные есть...

— Как дома-то поймут? Что скажут о нас — обо мне, о тебе!

— У нас у всех вынужденная посадка, — тяжко дохнул Бегматов. — Но от этого не легче. Легионер, тем более агент абвера — враг своей Родины, по каким бы соображениям он им ни стал, если своими делами, борьбой не сможет доказать обратное. Так о нас должны думать, и это правильно...

Ашир не успел ответить, как раздалась команда: «Всем выходить!» На ходу он успел шепнуть:

— Учти, мы незнакомы. Познакомились здесь.

...Лежа на нарах, Ашир мысленно перебирал, что следовало запомнить, не упустив ни одной детали, ни одной фамилии. Глядя в потолок, он тяжело переживал свою бездеятельность. Заперли в школе, как в мышеловке, связи нет. А разведчик без связи ничто. Даже подумать хорошенько о своем положении не оставалось времени — так выматывала муштра. Дни сливались в один сплошной, нескончаемый поток. Занятия и шагистика, тревоги и марш-броски, снова занятия. Их обучали радиосвязи, топографии, взрывному делу, стрельбе, умению убивать, похищать людей, документы, уходить от погони... Было ясно, к чему готовили.

Ашира под фамилией Эембердыев зачислили в группу, где старшим был Яковлев, уже немолодой, с суровым лицом, чуть припадающий при ходьбе на левую ногу. Но в долгих переходах без устали шел впереди и не прощал отстающим. Говорили, что он бывший командир Красной Армии.

В группе двенадцать человек, из них семь туркестанцев, два русских, два белоруса, один украинец. Фашисты умышленно подбирали так группы, надеясь, что не сговорятся — помешают, мол, национальные различия. Никто ни с кем близко не сошелся, боясь провокации, люди опасались друг друга, предпочитая больше молчать...

В тот день группа вернулась с занятий раньше обычного. Ашир удивился — прежде такого не случалось. Неужели близится время переброски за линию фронта? Но оказалось другое: просто лагерному начальству захотелось разыграть спектакль.

Лагерь внутри разгорожен двойными рядами проволоки, чтобы живущие в разных бараках не могли общаться со своими соседями. В той секции лагеря с загадочным бараком, куда подвели всю группу Яковлева, прямо посреди двора шла настоящая потасовка. Какие-то люди в серых свитерах, сытые, не похожие на заключенных, отчаянно и умело дрались. Видно, неплохо обученные этому делу, они сейчас избивали друг друга. Солдаты-охранники и жильцы из других бараков, прильнувшие к проволоке, улюлюкая и посмеиваясь, наблюдали за свалкой.

— Откуда они взялись? — спросил Ашир. — Я раньше не видел этих людей.

— Оттуда, — кивнул Бегматов на загадочный барак. — Там какая-то спецгруппа формируется, да командира им никак не подберут. Смотри, смотри!

Один из дравшихся, коренастый, агрессивный, сбросил мешавший ему свитер, выхватил из кармана самодельный нож и круговым движением руки поразил сразу двоих. Те, зажав руками раны и охая, отошли в сторону.

— Быть ему командиром, — заметил Бегматов. — Прямо как в легионе. Запятнают человека кровью, проверят, а после, глядишь, и офицерское звание присвоят, и должность подыщут.

Наконец по приказу какого-то офицера, когда уже ножи блеснули у многих, появились охранники с разъяренными собаками. Одна овчарка, спущенная с поводка, бросилась на щуплого курсанта, на глазах у всех перегрызла ему горло и, хрипя от злобы, стала лизать густеющую на глазах кровь. Эсэсовец ласково окликнул пса, но тот не отходил от своей жертвы, и тогда хозяин подошел, потрепал собаку по загривку, дал кусочек сахара.

Дерущиеся все-таки опомнились. Только что готовые убить один другого, они сникли перед немцами и, вяло огрызаясь, разошлись.

Прибежал немец-инструктор Фридрих Геллер, двухметрового роста верзила, крикливый и шумливый, но с неправдоподобно добрыми глазами. Он кричал, ругался, стал небольно хлестать кого-то по щекам, стыдить за драку.

Из-за двойной проволочной изгороди показалась туша Фюрста. Насвистывая марш, он подозвал к себе Геллера, приказал ему доставить коренастого.

— Молодец, Курок! — Фюрст хлопнул его и тут же, словно обжегшись, брезгливо одернул руку: спина была мокрой. — Так ты нам всех курсантов перепортишь. Но дрался ты, как лев!

— Рады стараться, господин... виноват, товарищ Фюрст. — На самодовольном лице садиста мелькнуло подобие улыбки. — Не задарма харчи немецкие переводим. Спасибочки...

— Ну, ступай, ступай, — махнул Фюрст пухлой ладошкой, словно отгоняя назойливую муху. — Я вызову тебя.

Когда Фюрст и Геллер ушли, Ашир все еще продолжал размышлять: что же там, за двойной изгородью, в том таинственном сером бараке?