английского, отступать от которых он был не намерен ни на йоту, пусть даже погибнет мир.

Джованни взглянул на констебля так, словно тот объявлял ему смертный приговор.

— Если вы желаете продолжить свое путешествие, вам следует отправиться к господину Гийому де Лоншану, канцлеру, — повторил констебль, — иначе никак невозможно. — Несмотря на всю напыщенность, с которой он старался держаться, констебль чувствовал себя, как говорится, не в своей тарелке, и хотел бы как-то разъяснить ситуацию, но не знал, что еще можно тут добавить. — К счастью, господин канцлер находится теперь недалеко, в Кентербери, — объявил он, — я и мои люди готовы сопровождать вас до места.

— Вы меня арестовываете? — растерянно пробормотал Джованни.

— О, нет, что вы, в этом нет никакой необходимости. Пока, — отвечал констебль. — Но если вы попытаетесь взойти на какой-либо корабль, мы будем вынуждены вас задержать.

— Так, ясно, — вмешался де Бельвар. — Вы закончили? Тогда убирайтесь. Ваши услуги не потребуются. Мы сами разберемся.

— Я исполняю свой долг, — с достоинством приосанился констебль.

Он собирался уже удалиться, но вдруг остановился, чтобы сказать:

— О, чуть не забыл. Вы, сир граф, можете отплыть когда пожелаете.

— Благодарю за разрешение, — язвительно ответил де Бельвар, и констебль поспешил исчезнуть.

— Гийом, что же нам делать? — Джованни взял де Бельвара за руку, от волнения не замечая, как сильно вцепился в нее пальцами. — Вы ведь меня здесь не… — Джованни чуть не сказал «бросите», но вовремя спохватился, — не оставите?

— Какие дикие мысли забредают порой в вашу умную голову, Жан, — обиделся граф. — Вы так говорите, словно я вас не люблю.

Но Джованни имел столь несчастный и расстроенный вид, что на него невозможно было сердиться.

Не берите близко к сердцу, солнце мое, — де Бельвар привлек его к себе. С нами, конечно, довольно людей, чтобы силой занять любой корабль, но когда дело касается вашей милости, — граф принял несколько шутливый тон, стараясь успокоить Джованни, — я не могу действовать опрометчиво. Не ровен час, вас, милый мой Жан, еще станут потом обвинять вместо меня. Но ничего страшного, небо не рушится на наши головы, просто придется проявить благоразумие и съездить к этому самому Гийому де Лоншану.

На следующее утро граф приказал своим людям грузиться на корабль, а сам он и Джованни в сопровождении небольшого эскорта отправились в Кентербери, где в архиепископской резиденции, настоящий хозяин который отбыл паломником ко Гробу Господню, безраздельно царил новый канцлер Англии.

Здесь де Бельвар навел справки, и оказалось, что все, кто был достаточно влиятелен и на чью поддержку граф мог бы рассчитывать в случае, если Лоншан вдруг проявит излишнюю несговорчивость, уехали еще в феврале. Англию покинули и королева Элеонора, и брат Ричарда, принц Иоанн, и новоизбранный архиепископ Йорка, Готфрид, причем двое последних не имели права ступить на английскую землю до тех пор, пока король-крестоносец пребывает в благочестивом походе.

Про Лоншана же говорили разное, но почти всегда только дурное. Судачили, что епископ Или безобразен, тщедушен и даже горбат, чему Джованни нимало не поверил, так как прекрасно знал, что в священники не поставляют уродливых людей. Говорили также, будто канцлер высокомерен, желчен, презирает английские обычаи, да и вообще все, какие только ни есть обычаи и установления, почитая единственно свою собственную особу, и повсеместно требует, чтобы его чествовали и как короля, и как Папу, раз он и канцлер, и легат одновременно. Едва Лоншан принял на себя исполнение своих должностей, по всему королевству разнеслась молва, что гордыня — далеко не единственный его грех. За ним водится также алчность, и неизвестно еще, какой из этих грехов хуже, ибо канцлер большой любитель роскоши, поэтому берет все, что ни пожелает, если ему отдают добровольно. Принимает без благодарности, если не хотят отдавать, отбирает силой. В-третьих, канцлера обвиняли в сластолюбии, он прослыл любителем мальчиков.

Даже если Лоншана хвалили, выходило так, словно ругали. Все, кто когда-либо встречался с ним, отдавали должное его хитрости и изворотливости, достоинствам несколько сомнительного свойства, которые спечили канцлеру славу ловкого дипломата во время его пребывания при французском дворе в качестве представителя нынешнего короля Ричарда, тогда еще графа Пуату. Лоншан, говоря без обиняков, служил шпионом Ричарда при короле Филиппе — занятие мало почтенное, зато щедро вознаграждаемое, судя по тому, сколь высоко вознесла Лоншана признательность его господина.

Когда же Джованни услышал, что канцлер покровительствует монахам, его покинула последняя надежда на хоть какое-то благорасположение Лоншана, ибо откуда еще мог узнать канцлер о силфорских делах, кроме как от аббата Бсрнара, а уж тот верно постарался настроить к своей выгоде этого Цербера, вставшего на пути Джованни и угрожавшего ему всеми своими тремя головами: властью духовной — легата, властью светской — канцлера и властью судебной — юстициария.

На аудиенцию к Лоншану де Бельвара не пустили: сначала стража преградила ему и его людям дорогу, так как они имели при себе оружие, потом клирики в приемной канцлера заявили, что проблема епархии Силфора — внутреннее дело церкви, и присутствие светского сеньора при его рассмотрении противоречит свободам духовенства.

Де Бельвар даже удивился такой наглости, но взял себя в руки и подчинился, опасаясь, что, вздумай он скандалить, это только повредит Джованни. Он остался ждать снаружи, тогда как Джованни провели к канцлеру.

В жарко натопленной зале, закутавшись с ног до головы в пушистые меха, Гийом де Лоншан препирался с какими-то людьми, настолько не стесняясь при этом в выражении своего негодования, что ушам делалось больно. Когда секретарь приблизился к нему, чтобы сообщить о прибытии епископа Силфорского, канцлер вытянул шею из своей шубы и смерил Джованни с ног до головы острым презрительным взглядом.

— А тот? — вполголоса спросил он у склонившегося к нему секретаря.

— Здесь, — кивнул секретарь.

— Вон! Все, кроме тебя, — как-то устало обронил Лоншан, указав рукой на Джованни, и его епископский перстень блеснул в огненном свете камина.

Зала тут же опустела, словно но мановению волшебной палочки, только вместо доброй феи Джованни остался один на один с отнюдь не добрым, бледным до желтизны, уже немолодым, но еще и не старым худым мужчиной с тоскливыми близорукими глазами, который зябко поеживался и прятал в меховую муфту свои скрюченные в суставах пальцы.

— Жан из Ломбардии, епископ Силфора, — произнес Лоншан с таким выражением, будто говорил самые мерзкие ругательства, какие только доводилось выслушивать негодному клирику.

Джованни хотел приблизиться, но Лоншан резко остановил его.

— Стой, где стоишь, — приказал он по-латыни. Джованни подчинился.

— Я слышал, тебя сам Папа к нам направил, — ворчливо продолжал канцлер. — И за что такая честь, интересно знать?

— Я отказывался, — сказал Джованни, и удивился, что его голос не дрогнул, только прозвучал как-то чуждо, словно говорил не он, а кто-то другой, куда более стойкий, чем сам Джованни.

— Да? — Лоншан притворился изумленным до глубины души, — видно, плохо отказывался. И не в том дело, — с каждым произносимым словом канцлер, казалось, делался все более недовольным, — тебя послали претворять в жизнь постановления Вселенских соборов, понадеялись на тебя, как на продолжателя