епархии представлялась лишь еще одним досадным предлогом для склоки.
— Да, тому есть прецеденты, и немало, — согласился архиепископ Кентерберийский. — Если епархия не дает достаточно дохода, ее разумно объединить с соседней, как Личфилд и Ковентри.
— Но граница между архиепархиями Кентербери и Йорка проходит по рекам Хамбер и Мерси, таким образом епархия Честера относится к ведению Кентерберийского престола, а епархия Силфора — Йоркского, — возразил Солсберийский епископ. — В этом вся проблема. Как мы станем решать вопрос об укрупнении Кентерберийской епархии за счет епархии Йоркской? На это требуется хотя бы узнать мнение архиепископа Йорка.
— То есть, Готфрида, а он еще не архиепископ, — вмешался епископ Даремский. — И возможно, я не говорю никогда, но, возможно, долго еще им не станет.
— А позволено ли нам будет узнать, почему тебя назначил в Силфор сам Пала? — поинтересовался у Джованни епископ Солсбери.
Прежний епископ скончался во время своего ad limina[15]?
Не знаю, растерялся Джованни, — ради меня никто не пускался в объяснения, мне объявили, что король Генрих желает видеть в этой провинции образованного и молодого…
Да уж, — перебил его Кентерберийский архиепископ, — покойный король, упокойся душа его в мире, странный был человек.
Ни до чего не договорились, Джованни отослали искать помощи У папского легата a latere[16], его тезки, кардинала Джованни д'Ананьи. Легат уже высадился на английский берег, но его силой удерживали в Дувре, пока Ричард самовластно разрешал вопросы поставления своего незаконного брата в архиепископы и перемирия между монахами и священниками Кентербери. Новый король вовсе не склонен был допускать вмешательство Папы в дела его королевства.
Де Бельвар устроил встречу Джованни с папским легатом через королеву Элеонору, игравшую роль любезного тюремщика кардинала д'Ананьи. Только тогда, от легата, Джованни впервые услышал, что жалобы на него неоднократно достигали Папской Курии: сначала аббат Бернар сообщал, как ужасно Джованни управляет своей епархией, распустил вверенное его попечению местное духовенство, более того, поощряет нерадивость, стремясь быть любезным всем темным мужланам, которые волею светских сеньоров занимают приходские церкви Силфорской епархии. Затем тон жалоб стал более категоричным: силфорские каноники сетовали на его пристрастность и произвол. «Не мудрено, — говорилось в их послании, — что епископ на ножах с прихожанами, он занят интересами знати, пренебрегает своими обязанностями, ездит на охоту» и прочее, и прочее.
— Ох, дитя мое, я всего и не упомню, — вздохнул кардинал, — лучше тебе будет отправиться к Святому Престолу и самому все объяснить, в Курии столько жалоб, и половина, да куда там половина, добрых три четверти из них — наветы. Так что, послушай моего совета, езжай к Папе.
Джованни был раздосадован. Да, он помнил угрозы аббата Бернара нажаловаться на него, но надеялся, что дело не зайдет столь далеко и ему не потребуется лично оправдываться в высшем церковном суде католического мира.
Когда кардиналу д'Ананьи позволили покинуть Дувр, почти минули уже декабрьские календы. Де Бельвар с Джованни приехали вместе с ним в Кентербери, куда помпезно заявился и король Ричард. К этому времени папского легата с одной стороны запугали, с другой — задобрили дорогими подарками, и ему оставалось только поддакивать волеизъявлениям короля Англии: монахам Церкви Христа запретили жаловаться, избрание Готфрида было одобрено.
Ричард, едва пробывший в своем королевстве четыре месяца, уже засобирался обратно на континент, и стремился только к одному: как можно быстрее покончить с делами.
— Как же мне все это надоело! — заныл Джованни. — Намотались туда-сюда, все без толку, Гийом, я больше не могу, здесь мы правды не найдем.
Король Ричард покинул Англию, не пожелав разделить со своими подданными празднование Рождества. Одних это обстоятельство обидело, других удивило. Но во всех действиях короля-крестоносца привыкли видеть только одно стремление в Святую Землю, поэтому его рвение отплыть поскорее, хотя бы в Нормандию, куда он, собственно, отправился, поспешили оправдать самыми что ни на есть благочестивыми причинами, ведь продвижение на юг приближало его к заветной цели.
Примерно в то же время в небе над дорогой из Лондона в Данс-тэпль люди видели чудесное знамение: белоснежное знамя, а рядом с ним фигуру Распятого Христа. Сообщение об этом небесном явлении распространилось вдаль и вширь, и повсюду пошли слухи. Каждый трактовал увиденное своими глазами или пересказанное очевидцами по-разному, как ему нравилось. Так как повсеместно занимались подготовкой к Крестовому походу, это чудо вполне логично предполагали неким указанием в отношении войны с врагами христианской веры, только никто не мог сказать определенно, что желал показать своим знамением Господь: предупреждение ли то было или благословение достойного начинания?
Минул пост. Рождественские праздники застали де Бельвара и Джованни в гостях у самого известного по обе стороны Английского канала человека, носящего имя Гийом — де Марешаля. Он женился на богатой наследнице Пембрука и Стригила, и этот брак с юной Изабеллой принес наконец простому рыцарю Марешалю, перевалившему за сорок, не только статус женатого человека — графский титул. Де Марешаль не пожелал дожидаться весны и устроил себе «белую» свадьбу, благо, словно нарочно ради красоты праздника, снега навалило предостаточно. А чтобы гости не замерзали, их плотно кормили, щедро поили и занимали песнями и танцами.
Де Бельвара жених принимал более чем радушно. Им с графом Честерским, оказалось, было что вспомнить, и они частенько пускались в разговоры, совсем не привлекавшие Джованни, как будто про какие-то разбойные нападения, турниры и прочие безобразия. Они-то двое знали, о чем речь, а он и понятия о том не имел, когда же оба Гийома забывались и вдруг переходили на аквитанское наречие, Джованни с трудом их понимал.
А тот конь, Лукавый? Или Хитрый, не помню! восклицал де Марешаль. — Как вы на меня тогда надулись.
Хороший был боевой конь, а вы отдали его всего лишь герольду, — отвечал де Бельвар.
— Зеленый я тогда еще был, и вы этим воспользовались. Что бы вы сейчас запели, любезный граф? — шутливо угрожал де Бельвар.
— Отходную, ох, боюсь, отходную, дорогой мой граф, — смеялся де Марешаль. — Хотя, кто знает? — подмигивал он Джованни, молча сидящему рядом с де Бельваром. — Если б в Англии не запретили турниры, могли бы тряхнуть стариной.
Подобная болтовня Джованни не нравилась.
Однако новоиспеченный граф Пембрук мог быть и неожиданно серьезным; голос его звучал проникновенно, особенно, когда речь заходила о Крестовых походах. Де Марешаль уже побывал в Святой Земле, во исполнение обещания, торжественно данного им находящемуся при смерти беспутному Генриху Молодому.
— После потери Иерусалима на рынки Египта и Сирии потянулись рабы-христиане — длинными, просто нескончаемыми вереницами. Семьи разлучают, детей отбирают у матерей, больше всего, конечно, ценятся молодые юноши и девушки, только стариков отпускают на все четыре стороны, они никому не нужны и о них некому позаботиться, — рассказывал де Марешаль. — У попавших в плен нет денег, чтобы выкупить себя на волю, так как за мужчину требуют целых десять базантов, а это примерно дюжина наших золотых, за женщину надо платить пять, за ребенка — один базант. Наших там слишком мало, чтобы отбивать захваченных христиан силой. Кто может — бежит на побережье, и эти неприкаянные беженцы с каждым днем все прибывают и прибывают, по мере того, как наши крепости сдаются одна за другой. Мы потеряли Шатонеф, Сафед, Бовуар, Бофор, мы отступаем, и конца этому не видно, впереди — только море.
