охранять добрые, которые он обязуется подтвердить и укрепить без обмана и злого умысла.
После чего Ричард сбросил верхнюю одежду, и архиепископ, произнося подобающие случаю молитвы, нанес на тело короля святое миро, помазав ему голову, грудь и руки, что призвано было обозначать славу, ум и силу. Затем на голову Ричарду возложили белоснежный плат из освященного льна, символ чистоты намерений, а поверх него шелковую скуфью, что было обязанностью Жоффруа де Люси; пришла очередь де Бельвара, поднесшего Ричарду королевскую тунику золотой парчи и далматику вроде дьяконской и помогшего ему в них облачиться. Архиепископ вручил Ричарду меч, дабы он преследовал врагов Церкви. На ногах короля закрепили золотые шпоры из королевской сокровищницы, знак рыцарства, которые подал Жан де Марешаль, брат знаменитого Гийома де Марешаля. Наконец на плечи Ричарда легла алая мантия, расшитая золотом.
— Заклинаю тебя, во имя Бога живого, отказаться от этой чести, если ты не намерен нерушимо хранить свою клятву, — торжественно обратился к Ричарду архиепископ.
— Помощью Божией да сохраню я все сие без обмана, — громко и ясно ответил Ричард, уверенным движением сам взял с алтаря тяжелую корону, протянул ее архиепископу и опустился на колени, ожидая, пока ее возложат ему на голову.
Корону поддерживали два барона — не только по причине ее немалого веса, но и для того, чтобы показать: король Англии не правит без своего Совета. Затем архиепископ вложил в правую руку Ричарда скипетр, увенчанный крестом, а в левую — с голубкой, дабы король, исполняющий обязанности судьи над своими подданными, обращался к помощи Духа Святого. После чего Ричард, во всем блеске своего королевского величия, с одной стороны его епископ Дарема, с другой Регинальд Батский, направился к трону; впереди него шли священник со свечой и три барона с мечами. Это были Давид Хантингдонский, неизменный сторонник Ричарда и с недавнего времени жених Мод Честерской, Робер Лестерский, всего несколько месяцев тому назад бывший нищим изгнанником, земли которому возвратила своей властью королева Элеонора, и брат Ричарда, Иоанн. Ричард уселся на трон, и месса началась.
По окончании службы короля сопроводили в его резиденцию, где он освободился от короны и торжественного облачения, и, переодевшись в обычное платье, возложив себе на голову куда более легкую диадему, направился принять участие в праздничной трапезе.
Но этому дню, третьему сентября, который от некоего древнего языческого суеверия называется «злым» или «египетским» — не случайно в назначении коронации на этот день не один и не двое, но многие видели дурное предзнаменование — суждено было омрачиться.
Опасаясь дурного глаза, Ричард запретил каким бы то ни было евреям приближаться к церкви, в которой его короновали, и ко дворцу, пока там будет проходить пир. Но случилось так, что когда король сел за трапезу со всем собранием ноблей, народ, собравшийся вокруг дворца, втолкнул, случайно, злонамеренно ли, внутрь замковой ограды нескольких евреев, пришедших, как и прочий люд, почтить своего нового монарха. На это вознегодовал один христианин, попытавшийся силою выставить еврея, оказавшегося как раз перед ним, вон, за пределы королевской резиденции. Воодушевившись этим примером, многие, бывшие при том, принялись с презрением бить евреев, и возник страшный шум. Бесчинная, разъяренная толпа, подогретая даровым вином, щедро отпускаемым всем и каждому по случаю праздника, вообразившая, будто новый король поддерживает ее своей королевской властью, обрушилась на евреев, до сих пор мирно и кротко стоявших поодаль от дворцовой ограды и глазевших, как и прочие, ибо евреям тоже свойственно любопытство. Сначала их нещадно лупили кулаками, но вскоре, не удовлетворившись этим, толпа взялась за палки и камни. Конечно, евреи побежали прочь, и в этом бегстве многие из них были забиты до смерти, а другие погибли, растоптанные ногами.
Тем временем слух, будто король Ричард приказал истреблять евреев, с невероятной быстротой распространился по всему Лондону, и вскоре собралась с оружием в руках неисчислимая толпа, жаждущая грабежей и крови. Евреи-горожане, во множестве проживавшие в Лондоне, бросились в свои дома вместе с теми, кто приехал ради коронации со всех концов страны и воспользовался, как водится, гостеприимством своих друзей и родственников. С девятого часа и до заката солнца их жилища были окружены бушующим народом и подверглись яростному штурму. Однако благодаря прочной постройке их не могли разрушить, ибо нападавшие не имели никаких осадных машин, которым, в любом случае, не нашлось бы места развернуться посреди городских улиц. Поэтому, движимые раздраженной яростью, люди подожгли крыши, и пожарище, губя осажденных евреев, дало свет тем, кто, называя себя христианами, неистовствовали в своей ночной работе: ловили и истребляли несчастных, напрасно пытающихся спастись евреев, попадающих из огня прямо в руки своих убийц.
Пожар был гибелен не только для одних иудеев, ибо пламя, не делая разбора между вероисповеданиями, охватило и близлежащие дома христиан. Прекраснейшие кварталы города запылали в огне, вызванном его собственными жителями, как будто бы они были врагами сами себе. Евреи либо горели в огне, либо получали удар ножом, мечом, камнем, чем угодно, что только попадалось под руку, и в течение короткого времени пролилось много крови, пока наконец жадность людей не победила их жестокости, и потому они бросили убивать ради того, чтобы грабить жилища евреев, вытаскивая отгуда всяческое добро, какое только могли унести. Едва над толпой восторжествовала алчность, отношение дел изменилось, сделав христиан враждебными христианам, поскольку одни завидовали другим, успевшим захватить лучшую и более богатую добычу, и они принялись нападать друг на друга, не жался ни друзей, ни товарищей, лишь бы завладеть награбленным.
Обо всех этих событиях сообщили королю, продолжавшему веселый пир со своими ноблями. Когда Ричарду передали, в чем причина беспорядков, он воскликнул вне себя от ярости, не в состоянии перенести столь наглое оскорбление его королевского достоинства:
— Как они посмели? В день моей коронации! Мерзкие евреи, что за проклятье слушать мне посреди праздника про этих кровопивцев, которые распяли Господа нашего?!
Праздник и вправду был безвозвратно испорчен. Стоило только прозвучать одному слову: «Пожар!», церковные прелаты и светские бароны равно утратили желание веселиться. Все принялись собирать своих людей, многие для того, чтобы защищать дома, в которых они остановились в городе, иные же увидели в беспорядках удобный способ для обогащения, ибо вооруженным людям, привыкшим куда больше горожан к войне и насилию, представлялось не слишком сложным делом отбирать нечестиво добытое простолюдинами в свою пользу.
Де Бельвар был одним из первых, кто покинул королевскую резиденцию. Сложно передать, насколько он обеспокоился, — едва ли меньше, чем десять месяцев назад, когда торопился поспеть из Стокепорта в Силфор. И как тогда, испытывая страх за Джованни, граф сделался решительным, безрассудно отважным и гневливым. Во главе сопровождавших его двадцати всадников де Бельвар пришпорил коня, пустив его в галоп, и никакая сила в подлунном мире не смогла бы помешать ему достичь дома Овильо. По пути графу и его людям часто попадались разрозненные фуппы горожан с отнюдь не мирными намерениями, но они все словно чуяли решимость де Бельвара, не поколебавшегося бы вышибить из кого-нибудь душу на полном скаку, и торопились скрыться в ближайших проулках, чтобы не дай Бог не попасться на пути этих рыцарей, несущихся как угорелые. Оттого графу казалось, будто на темных улицах безлюдно.
Свернув в район, где стоял дом зятя Джованни, де Бельвар мог успокоиться, пламя бушевало в другой стороне. Большей частью графские люди были на месте и настороже, готовые отразить любые поползновения бунтовщиков учинить насилие или поджог. Де Бельвар соскочил во дворе с коня, едва замедлив его ход, не глядя бросил поводья на руки подоспевшего конюшего и взбежал по наружной лестнице в дом. Джованни, его сестра и Мод коротали тревожную ночь все вместе в просторной комнате на первом этаже, в которой обычно расставляли столы для трапезы. Заслышав, что граф приехал, Джованни вышел ему навстречу. Де Бельвар схватил его в крепкие объятия, прижал к себе и долго не отпускал, пока наконец дамы не позвали их войти.
В конец раздосадованный Ричард I послал Ранульфа де Гланвиля, юстициария королевства, усмирить разбушевавшееся простонародье. Но тщетно, поскольку в таком большом беспорядке никто не желал слышать голоса разума, более того, некоторые наиболее буйные начали кричать на посланца короля и его спутников, и угрожали им страшной расправой, ежели они быстро не уберутся по добру по здорову. Юстициарий, будучи человеком мудрым и осторожным, почел за благо отступить перед столь необузданной яростью, и погромщики с прежней свободой и свирепостью продолжали бунтовать до следующего утра, а когда рассвело, пресыщенность и усталость скорее, чем увещевания или страх перед королем, смягчили их
