момент сделалось жаль короля, — так тот изменился, постарел за непродолжительное время, прошедшее с их прошлой встречи в анжуйском лесу. Однако воспоминание об опустошениях, произведенных по воле Генриха Плантагенета в его английских землях, отрезвили Джованни.

Король Генрих объявил, что вместе с королем Франции Филиппом II в Жизоре взял крест в день памяти святой Агнессы, и сразу после этого был созван собор нормандской знати в Ле Мансе, где многие приняли крест, воспламенившись примером своего сюзерена. Теперь предстояло определить условия присоединения к походу или отказа от такогого для английских подданных. В высоком собрании был зачитан королевский статут, гласивший, что все клирики, все миряне, — горожане и крестьяне, — которые не желают принимать крест, должны под страхом отлучения от церкви уплатить десятину, то есть десятую часть своего движимого имущества и всех своих годовых доходов. Принявшие крест освобождались от уплаты десятины только в том случае, если сделали это с согласия своего сеньора. Сбор, полученный от этого экстраординарного налога, который шустрые языки уже успели окрестить «Саладиновой десятиной», предназначался господину — церковному или светскому — той земли, на которой жили плательщики, если, разумеется, тот был крестоносцем. В противном случае, деньги должны были переходить к ближайшему из стоящих над ним сюзеренов, который принял крест. Король добавил, что сеньор Папа приказывает епископам проявить щедрость, дабы служить достойным примером для паствы.

Тогда множество ноблей Англии поступили так, как велел им долг и преданность Богу, либо же по приказу короля Генриха, либо для того, чтобы заранее заслужить его благосклонность, предугадывая такой приказ. Итак, первыми приняли священный знак креста архиепископ Кентербери, епископы Дарема и Норвича, затем вместе, как один человек, такое желание высказали граф Честера и епископ Силфора. Гийом де Бельвар исполняя свое намерение последовать примеру короля, и кроме того, чтобы не допустить сбора средств на подвластной ему территории. Джованни же — из желания подражать своему любимому, а кроме того, из страха, что его заставят платить «саладинову десятину», да еще и шедро, при полном отсутствии средств к существованию.

Вечером того же дня граф и Джованни в обществе других новоявленных крестоносцев отпраздновали свое присоединение к будущему походу в Святую Землю. Наутро граф сопровождал короля Генриха на охоту. Потом король пригласил Джованни к себе для приватной беседы. Однако все эти попытки манипулировать умонастроением обеих сторон неизвестного королю договора привели лишь к тому, что Генрих II вынужден был заключить: у них одна воля на двоих и все, что желательно одному, желанно и для другого; Гийом Честерский совершенно подчинил себе этого мелкого ломбардца.

Пребывание де Бельвара и Джованни в Нортгемптоне можно было бы назвать приятным во всех отношениях. Если не считать чуть омрачившей его внезапной встречи с аббатом Бернаром, с которым они буквально столкнулись в один из своих наездов в Геддингтон. При этом дом Бернар поспешил скрыться, что только подтвердило их опасения насчет семян раздора, удачно посеянных королем в сердце завистливого божьего слуги.

На обратном пути де Бельвар с Джованни общались уже столь непринужденно, как редко случается и между кровными родственниками. У графа обнаружились недостатки, иногда он вдруг делался весьма рассеянным и, как казалось Джованни, упускал нить беседы, а иной раз долго ехал молча, не проявляя ни малейшего желания заговорить. Джованни настолько осмелел к тому времени, что принялся выговаривать графу по поводу его невнимательности к собеседнику. Де Бельвар согласился без малейшего сопротивления, вовсе не стал спорить, даже наоборот, признал, что не отличается способностью продолжительное время удерживать свое внимание в должном напряжении. На расспросы Джованни, о чем де Бельвар думает, когда молчит, граф отвечал: «Ни о чем». Джованни никак не мог представить себе, как такое может быть.

— Я просто наслаждаюсь моментом, — объяснил граф.

Джованни признался, что он так не умеет, и призадумался о различиях, существующих между ним и его любимым. Результатом этого анализа явилась лекция по греческой медицине.

— Я вычитал как-то, кажется, у Константина Африканского, — объявил графу Джованни, — что люди бывают наделены четырьмя различными темпераментами, согласно определенной пропорции гуморов крови: сангвиническим, холерическим, флегматическим и меланхолическим. Сангвиники и холерики отличаются здоровьем, энергией и веселостью, а флегматики и меланхолики разделяют между собой серьезные недостатки: первые дремотны и ленивы, а вторые — печальны, гневливы и твердолобы. Вы, граф, как мне кажется, принадлежите к числу сангвиников. Этот темперамент соответствует воздуху, Зефиру, ласковому и теплому западному ветру, весне и юности, и почитается наиболее совершенным.

Де Бельвару было весьма приятно узнать, что он обладает самым лучшим темпераментом, хотя ему и показалось, будто Джованни желал ему польстить, и он с улыбкой полюбопытствовал, к какому же темпераменту его весьма пылкий друг относит себя самого.

Джованни покраснел от смущения и удовольствия, он обычно не слишком любил говорить о себе, но с де Бельваром все было иначе:

— Судя по моим недостаткам, я самый настоящий холерик. Это темперамент огненный, горячего и сухого восточного ветра Эвра, лета и зрелого возраста.

Граф посчитал суждение Джованни абсолютно справедливым и поделился с ним своими опасениями насчет столь сильного темперамента:

— Вы, дорогой друг, имеете обыкновение сразу впиваться в какое-нибудь рассуждение всею мощью вашего ума, отдавая любой представшей перед вами проблеме столько энергии, что скоро устаете и раздражаетесь.

Джованни смутился:

— Простите, граф, я, верно, бываю несносен.

— Нет, не бываете, — покачал головой де Бельвар, — мне нравится ваш темперамент. Я только боюсь, что вы так сгорите изнутри. Вы все время бежите своею мыслью, как заяц.

Джованни засмеялся:

— Как мне нравится ваше сравнение. Напомните мне его в следующий раз, когда я начну бежать.

Так, с легкостью разобравшись в причине их несхожести и признав собственные недостатки, они только еще больше прикипели друг к другу. Джованни был буквально зачарован глубокой мудростью и рассудительностью своего любимого де Бельвара. Граф же не уставал с умилением наблюдать за всеми жизненными проявлениями Джованни, все казалось ему прекрасным: открытая душа, добрый нрав, манера говорить, словно плести сложный узор, даже его повадка сидеть, ходить, спать, съехав головой с подушки.

Они оба не могли смириться с тем, что скоро им предстоит разлука, и томились по мере приближения к границам честерского палатината. Наконец, проделав еще едва половину пути, граф предложил Джованни по прибытии погостить в Стокепорте пару дней, посмотреть соколов, кроличьи садки, книги Арнуля, документы епархии, до которых до сих пор так и не дошли руки. Де Бельвар был готов предложить что угодно, лишь бы заманить Джованни к себе в гости. Джованни обрадовался как ребенок.

Приехали в Стокепорт поздним вечером, после перехода через Холмы, как всегда утомительного. Джованни даже есть не хотел, у него было только одно желание — поскорее лечь спать. Большинство сопровождавших графа людей разделяли это стремление оказаться в горизонтальном положении, вытянуть ноги и, как говорят поэты, оказаться в объятиях Морфея. Джованни отвели маленькую комнатку, в которую можно было попасть лишь через спальню графа. В темноте Джованни ничего как следует не смог разглядеть. Многочисленные перегородки, ковры и портьеры, пестревшие в неровном свете догоравших свечей, оставили у него впечатление сумбура. Он лишь смутно понимал, что находится где-то с западной стороны замка, над главной залой донжона. Когда Джованни наконец лег, он безотчетно вытянул руку в сторону и ощутил одиночество — графа не было рядом. Но за перегородкой послышались приглушенные