не таким холодным, как можно было ожидать, — в камине полыхали целые стволы. Здесь народу толпилось еще больше, чем на дворе, Джованни заметил даже несколько дам; кроме того, за ним пришли и каноники вместе со всеми прочими, и толпа оттеснила Джованни вперед. У противоположной стены зала на возвышении стояло кресло хозяина замка. Граф приветствовал Джованни, но не тронулся с места, это не полагалось по обряду.

— Да подойдите же, — подтолкнул Джованни капеллан. Джованни подчинился. Граф сделал знак, призывающий всех к молчанию, и в зале воцарилась тишина.

— Желаете ли вы, Жан Солерио, епископ Силфорский, стать моим человеком безоговорочно? — спросил граф.

— Да, я хочу этого, — ответил Джованни, как его научил Арнуль, потом опустился перед графом на одно колено и протянул ему сложенные как для молитвы руки. Граф взял руки Джованни в свои, поднялся с кресла и поднял за собою Джованни. Графу пришлось сильно наклониться для поцелуя верности. Когда губы графа коснулись его губ, Джованни закрыл глаза. До сего момента он терпеть не мог чужих прикосновений, и уж коли их вовсе невозможно было избегать, Джованни приходилось их сносить. Что говорить о поцелуе? При всех других обстоятельствах ему непременно стало бы противно, но не в этот раз. Джованни был наивен до невозможности, но совсем не глуп, разгадка его изменившегося вдруг отношения к прикосновениям заключалась в графе. И, так сказать, «не противен» граф сделался для Джованни еще в их первую встречу, а теперь все прояснилось. Джованни ощутил невероятную силу, соединяющую и связывающую его с графом, так что Джованни отныне не был один, но навсегда их стало двое, даже если граф и знать об этом ничего не знал. «Я люблю вас, Гийом де Бсльвар», — отчетливо сложилось в сознании Джованни, и он открыл глаза в испуге, что произнес эти слова вслух. Но нет, церемония продолжалась своим чередом, Джованни подали Библию. «Я клянусь в моей верности быть преданным с этого мгновения графу Гийому и хранить ему перед всеми и полностью свое почтение по совести и без обмана», — произнес Джованни, ни разу не сбившись. С этого момента он становился человеком уст и рук сеньора. Граф вручил ему ключи от города Силфора.

По окончании церемонии слуги установили столы. Торжественное принесение оммажа следовало отпраздновать добрым пиршеством. Джованни усадили рядом с графом на почетном месте, остальные расселись вдоль длинных столов, поставленных друг против друга через весь зал. Протрубили в рог, слуги принесли миски с благоухающей водой, чтобы помыть руки, и белоснежные полотенца. Джованни благословил трапезу, можно было приступать к еде. Слуги только успевали выставлять яства на столы и убирать пустые блюда. Выпили первым делом за хозяина замка и за его гостеприимство, потом выпили за Джованни и даже за его каноников, из любезности. Но особой радости не чувствовалось, скоро все разговоры за столом обратились к единственной теме, и теме печальной: падению Иерусалима.

— Великое бедствие! — запричитал капеллан Арнуль. — Жестоко караешь Ты нас, Господи, за наши прегрешения!

— Эх, ваша правда! Этот, как его, Сулеймадин, и его, как их, турки, нет, арабы, забери их дурная лихорадка, настоящее бедствие, — подтвердил один из захмелевших рыцарей.

Начали спорить, возможно ли было избежать сдачи Святого Града:

— Куда более странно, что нам удавалось удерживать его столь долго, ведь мы туда только ездим, а они там живут, — заявил граф, имея в виду мусульман.

Послышались возражения, мол у нас там есть постоянные военные силы, одни тамплиеры и госпитальеры чего стоят, но в итоге всем пришлось согласиться, что этих сил отнюдь не достаточно для удержания региона, столь отдаленного от остального христианского мира, и граф остался прав.

Речь зашла о наследнике Генриха II, Ричарде графе Пуату, герцоге Аквитанском, который уже взял крест ради того, чтобы отвоевать Святую Землю. Граф сказал только:

— Как это похоже на Ричарда.

Джованни впервые услышал о судьбе Иерусалима, но она волновала его весьма мало, а на Ричарда ему было и вовсе наплевать. Джованни начал беспокоиться, не придет ли в голову «его» графу броситься в Палестину, за славой великого воина, по зову ли беспокойного сердца или по чьему-либо примеру, хотя бы того же Ричарда, поэтому он внимательно прислушивался к разговору.

Обсудив Ричарда, принялись за его отца, короля Англии, Великого герцога Нормандии. Насчет последнего граф был довольно категоричен:

— Король Генрих в Палестину не поедет, даже если возьмет крест.

— А Филипп Французский? — спросил кто-то.

— Тот и подавно, — ответил граф.

Джованни понимал, граф имеет в виду много больше, чем позволяет себе сказать, и ему хотелось узнать, о чем граф молчит. Зачем? Джованни, пожалуй, гге смог бы ответить на этот вопрос, просто его интересовало все, что хоть как-то касалось Гийома де Бельвара. Он желал бы даже повидаться со всеми людьми, с которыми судьба когда-либо сталкивала «его» графа.

Тут Джованни с великим облегчением услышал, что де Бельвар отнюдь не горит желанием отправиться на другой конец света:

— Поступим как наш король, — осторожно сказал он.

«О, это мудро, — подумал Джованни, — не ровен час, граф в поход, а король-проходимец сюда явится».

Разъезжались уже впотьмах, короткого зимнего дня едва хватило для пиршества. Каноники прощались неохотно, больно уж прельщало их охальное житье, обильная еда и сладкое питье. Но, делать нечего, пора было и честь знать. Джованни же вовсе не сокрушался ни о ждущем его холодном доме, ни о своем нищенском существовании, подобные вещи представлялись ему сущими пустяками до сих пор, а теперь и подавно. Лишь бы не было никакой войны, в смысле, лишь бы Гийом де Бельвар оставался цел и невредим. Джованни даже хотелось поскорее уехать, в присутствии графа он чувствовал себя неловко и не мог дождаться, когда у него появится возможность всласть подумать о Гийоме де Бельвар в одиночестве.

А о документах на земли Силфорской епархии и речи не зашло.

Вскоре к графу Честерскому приехал королевский герольд с приглашением прибыть в Геддингтон, что в графстве Нортгемптон. Генрих II собирал там своих церковных и светских ноблей, чтобы держать с ними совет по поводу предстоящего крестового похода. Герольд передал де Бельвару такое же приглашение и для епископа Силфорского. На вопрос графа, отчего это король препоручает ему позаботиться об уведомлении епископа, герольд ответствовал лишь, что такова была воля короля. Граф не возражал, прекрасная предоставлялась возможность показать королю Генриху, что если он желал конфликта между Силфором и Честером, ничего у него не вышло. С другой стороны, граф считал вовсе не лишним продемонстрировать Джованни свое к нему благоволение, более того, свою заботу о его благополучии. Де Бельвар искал дружбы с Джованни, ради его же, Джованни, блага, ибо так стало бы куда проще держать на коротком поводке и взбалмошных силфорских каноников, и вообще весь северо-восточный околоток обширных честерских владений. Кроме того, Джованни нравился де Бельвару. Графа радовала предстоящая совместная поездка. Всегда приятно проводить время с тем, с кем хочешь, а уж лучше доброго попутчика, как говорится, и вовсе ничего не сыскать. Хотя это последнее обстоятельство граф полагал совершенно необязательным преимуществом, как взаимное расположение в браке: можно и обойтись, но куда лучше, когда оно есть.

Де Бельвар приказал своему капеллану, все также продолжавшему частенько наведываться в Силфор, передать Джованни королевское приглашение, а вместе с тем и предложение поехать на съезд в Нортгемптон вместе. Джованни не мог отказаться.

Ранним утром условленного дня в Силфор прискакал отряд, посланный графом для того, чтобы проводить Джованни до места, где их дожидался де Бельвар с остальными своими людьми. На старой