свет, и раздался дикий вопль. Стас, в падении сильно ударившийся головой, пытался сориентироваться в пространстве на ощупь, но получалось плохо, его вело, тело не слушалось. В конце концов он оставил попытки, растянулся на полу, ожидая, пока станет чуть лучше. Чьи-то руки жестко вздернули его на ноги, Ветровский открыл глаза, пытаясь понять, что произошло и что происходит, и тут же увидел труп. Широко открытые глаза, распахнутый рот и безмерное удивление во взгляде – почему он так удивляется? Чему он теперь может удивляться? Дернулись, смыкаясь, наручники за спиной. – Какого черта здесь творится? – Охранник, белый от злости, ткнул пальцем в Десятого. – Ты! Отвечай, что произошло? – Я… я ошибся… в отчете… Четвертый на меня разозлился и напал… а Седьмой вступился… а Четвертый его пытался задушить, Восьмой тоже что-то пытался сделать, я не понял, а потом Четвертый хотел убить Восьмого, но Седьмой его толкнул, и Четвертый упал, порвал кабель, а он под напряжением, и были искры, свет погас… не знаю, что дальше было, – парня трясло. «Сколько он здесь? – отстраненно подумал Стас. – Уже так легко употребляет номера вместо имен, но еще не стал таким, как они». – Стоп. Теперь еще раз: кто его убил? – охранник указал на труп. – Меня не интересует твой отчет, это ты начальнику смены объяснять будешь. Кто убил номер тридцать два-шестнадцать-четыре? Десятый побледнел. – Я не знаю…. – Ты только что говорил, что его толкнул Седьмой. – Я не знаю, я ошибся, я не разглядел… я не знаю! Стас вздрогнул. Ну почему, почему если где-нибудь появляется неприятность, он обязательно в нее влипает? И ведь это на второй день заключения! Он только решил, что будет вести себя примерно, будет старательно избегать продления срока, и обязательно выйдет отсюда… – Его толкнул я, – тихо сказал Ветровский. – Зачем ты это сделал? – Он угрожал нашим жизням. Это была самозащита. – Кому именно он угрожал? – Мне, Десятому, Восьмому. – Значит, его убил ты. – Не убил. Толкнул. Темная пелена полного отсутствия эмоций холодила душу безупречной нерушимой защитой, и Стас был счастлив, что эта защита у него была. Иначе… нет, лучше себе это не представлять. – В результате чего он умер. – Да. – Все ясно. Уведите его в карцер. Остальные пусть наводят здесь порядок. Во время ужина – на наказание. Всем все ясно? В ответ раздалось мрачное и нестройное «да». В самом деле, понятнее некуда. В карцере оказалось темно, тесно и очень холодно. Настолько холодно, что сидевший в штанах, носках и рубашке Стас замерз примерно через полминуты. Влажный ледяной воздух пробирался под ткань, присасывался к коже, проникал внутрь, замораживая кровь в венах, холод обжигал горло, а сломанное и потревоженное сегодня ребро болело так отчаянно, словно решило сегодня отболеть за всю предстоящую неделю. Но холод был во много раз хуже боли, а в карцере недоставало места даже для того, чтобы встать в полный рост, не то, что ходить. Ветровский, с трудом сдерживая стон, перевернулся на тонком матрасе, уперся ногами и ладонями, заставил себя отжаться от пола – раз, второй, третий… К десятому стало чуть теплее, к двадцатому он уже согрелся, а на двадцать пятом, не выдержав, едва не упал – прямо на ребро. Минут пять он отдыхал, потом перевернулся на спину, уперся ступнями в стену, и начал поднимать корпус. Потом – ноги. Потом опять стал отжиматься, и так до тех пор, пока футболка не стала мокрой от пота. Только после этого Стас понял, что переборщил, и теперь воспаление легких ему практически обеспечено. Несколько минут полежал, и снова начал по кругу, но теперь медленнее, осторожнее – чтобы одновременно и сохранить тепло и не вспотеть. Шли минуты, складываясь в часы. В карцере было почти жарко. Правда, теперь болело не только ребро – ныло все тело, даже те мышцы, о существовании которых молодой человек до сегодняшнего дня даже не подозревал. Таких нагрузок не было даже на тренировках – впрочем, на тренировках не шла речь о выживании. Те, кто ходил туда – они были смешные и наивные и искренне верили, что самое страшное, что с ними может случиться, это избиение гопниками, отчисление из института и то, что родители узнают что-то об их поведении и времяпрепровождении. Они только слышали о том, что бывает за пределами Питера, они никогда не задумывались о том, что на самом деле происходит внутри зданий, принадлежащих корпорациям, и даже предположить не могли, как живут очень, очень многие жители их города. Еще месяц назад Стас был таким же. Камера предварительного заключения, суды, предательство ордена, случившаяся с Аликом беда, неожиданный поступок Лешки, неделя в отделе тестирования – это все едва не сломало его. Но все же не сломало. А здесь, в окружении людей, осужденных за самые различные преступления, он неожиданно увидел готовность прийти другому на помощь, решимость защищать «своих», строго караемое «недоносительство». Ветровский помнил, как это было в институте: помочь – только если будет выгода себе, защищать – только себя, за других никому страдать неохота, а уж настучать на ближнего своего ректору – и вовсе милое дело. Неужели в заключении люди становятся лучше? Конечно же, нет. В армии, тюрьме, на войне, в других экстремальных ситуациях человек всего лишь раскрывает то, что в нём есть, то, чем он является и на что он способен. Стас глубоко вдохнул, усаживаясь на пол у стены и стискивая пальцами мучительно ноющие виски. Мысль развивалась дальше. Здесь, в тюрьме, люди в большинстве своем были лучше. Именно потому, что постоянный психологический прессинг и непрекращающийся стресс очень быстро выбивали из заключенных все наносное, оставляя только то, чем человек являлся на самом деле. Это не в тюрьме люди были лучше. Это на свободе они были хуже. Тем временем холод вновь начал свое медленное, но неотвратимое наступление. Стас стиснул зубы, переворачиваясь. Отжаться хотя бы десять раз. А теперь еще хотя бы пять… и еще раз пять… Дверь бесшумно распахнулась, в темноту карцера хлынул яркий свет, болезненно резанул по глазам. – Тридцать два-шестнадцать-семь, на выход! Он перевернулся на спину, сел, часто моргая, пытаясь приспособиться к освещению. Потом вспомнил, что бывает за промедление, торопливо поднялся на ноги, прижимая руку к больному месту, пригнулся, выбираясь из-под низкого – от силы полтора метра, а то и меньше – потолка. Наручники сомкнулись за спиной. – Куда вы меня ведете? – без особой надежды на ответ поинтересовался Ветровский. Получил болезненный толчок в бок, аккурат поверх сломанного ребра, заткнулся. Убивать всяко не будут – он еще не отработал деньги, которые корпорация заплатила за него государству. Его провели по чистому, хорошо отремонтированному коридору, мимо небольшого холла, уставленного красивыми креслами и столиками, потом навстречу попалась дорого одетая женщина с папкой документов – Стас явно находился в «человеческом» секторе филиала, куда вход заключенным обычно был заказан. – Аркадий Венедиктович, мы доставили тридцать два-шестнадцать-семь. Куда его? – Снимите наручники и посадите на стул, – ответственный за государственных работников поднял голову, окинул «гостя» долгим взглядом. – Пульт от ошейника давайте сюда. И – марш за дверь! Конвоиров как ветром сдуло. Ветровский вытянул перед собой руки, помассировал запястья, и молча уставился на Новомирского. – Ну и чего ты на меня так смотришь? – спокойно поинтересовался тот. – Эх… чаю хочешь? Горячий. – Нет, спасибо. – Это просто чай. Если мне нужно будет от тебя что-нибудь узнать, я узнаю это без сывороток и всего такого прочего. Так что, горячий чай будешь? – повторил он. Стас размышлял всего пару секунд. – Буду. – Вот и хорошо. А сигарету. – Тоже буду. – Замечательно, – Аркадий Венедиктович нажал кнопку селектора. – Чай и сигареты. Быстро! Не прошло, наверное, даже минуты, как в кабинет вошла миловидная девушка с подносом. Поставила чашки, пепельницу, положила пачку сигарет и зажигалку. Взглянула на шефа – и быстро вышла. Стас прикурил, с жадностью затянулся, параллельно подумав, что не худа без добра – это первая сигарета с момента ареста, так что курить он в любом случае бросит. – Ты, наверное, думаешь о том, зачем я тебя сюда позвал? – Не-а, – честно ответил молодой человек. – Я думаю о том, что брошу курить. Уже почти бросил. – Ну вот, а говорят, у нас тут плохо. Сплошная польза для организма, – рассмеялся Новомирский. Но смех был натянутым, неестественным. – О чем-то хочешь спросить? – Хочу. – И о чем же? – Для чего это все? Чай, сигареты, отсутствие наручников… Все, что вы хотите от меня узнать, вы так или иначе узнаете, даже куда более простыми для вас методами. Тогда зачем? – Тебе странно будет это услышать, – задумчиво протянул начальник рабов. – Но я скажу, так будет интереснее. Это все затем, чтобы чуть сократить пропасть между нами. Мне… неуютно разговаривать с человеком, когда я осознаю масштабы этой пропасти. Рабы – они на уровне животных, пусть даже продвинутых и дрессированных. А мне хочется поговорить… ну, хотя бы с человеком. Пусть мелким, незаметным – но человеком, а не животным. Для этого нужна какая-то более человеческая обстановка. – Интересно, – кивнул Стас. – Вы знаете, что такое поведение отражает определенные стороны вашей личности, и свидетельствует о некоторых комплексах? Он понимал, что откровенно нарывается, но сдержаться не мог. Чертенок, который раз за разом толкал его на авантюры, не думал униматься даже там, где был неуместен настолько же, насколько сам Аркадий Венедиктович был неуместен в роли «доброго дядюшки». – Разумеется, – кивнул Новомирский. – Я все же помню, на кого ты учился… Станислав. – Тридцать два-шестнадцать-семь, – поправил его Стас. – Или просто Седьмой, как вам будет удобнее. – Брось. Эти все законы… они для тех, кто ниже меня в корпорации. – Я ниже вас в корпорации. Я – тридцать два-шестнадцать-семь. – Я все равно стану называть тебя так, как мне удобнее. Так что не будем тратить время на переливание из пустого в порожнее. Итак, о чем же я хотел поговорить…