Женщина нашла в сумочке то, что искала, и теперь отпускает тормоз, едет вверх по склону и скрывается за поворотом. Терезы дома нет. Я уезжаю.

Бары на Юнион-стрит только что закрылись, и на улице полно народу. Джули работает барменшей в баре под названием «Голубой свет» — именно этого там очень много, а еще там полно зеркал и людей в мокасинах и белых брюках. Я познакомился с Джули на последней вечеринке у Муди; к ней я сейчас и зайду. Притворюсь, что искал кого-то… впрочем, нет — пойду напролом и скажу: пришел увидеть именно ее, потому что вдруг подумал о ней и захотел увидеть именно ее. Это ей понравится. Она удивится, и ей будет приятно. Может, она так и скажет: Знаешь, я так удивлена и польщена.

Через пять кварталов я паркую машину. Юнион-стрит кишит публикой в белых штанах и мокасинах. Люди из округа Марин, из Нью-Йорка, Европы. Охранник отказывается меня впускать. Права я оставил в машине.

— Документы надо.

— Я понимаю, но…

— Извините. Уходите.

— Я просто…

— Разворачивайтесь. И шагайте.

Разумеется, я представляю себе, как убиваю его. Почему-то — огромным двуручным мечом. Молниеносно смахиваю его дыню с плеч.

— Слушайте, я всего лишь… Джули здесь?

— Нет.

— Уже ушла?

— Сегодня не работает.

Возвращаясь к машине, миную еще несколько десятков человек в белых штанах. Некоторые одиночки — в хаки. Ну пускай же произойдет хоть что-нибудь. Почему никогда ничего не происходит? Это все какая- то чудовищная машина, что пропускает лишь предсказуемое.

Я иду в «Кладовую Белой Курицы» позвонить. Я буду звонить Мередит. Мередит ко мне выйдет.

Она берет трубку.

— Что новенького? — спрашиваю я.

— Ничего новенького, — отвечает она.

— Чем занимаешься? — спрашиваю я.

— Ничем не занимаюсь, — отвечает она.

— А не хочешь заняться чем-нибудь вместе? — спрашиваю я.

— Почему бы и нет, — отвечает она.

Мы с Мередит всегда были просто друзьями, а после колледжа, когда она поселилась в Лос- Анджелесе, а я здесь, мы разговариваем только по телефону. Она приехала сюда на неделю и живет около Хэйт-стрит.

Я заезжаю за ней. Мы идем в «Никиз». Там тесно, душно и множество человеческих тел.

— Танцевать будем?

— Я еще слишком мало выпила, — говорит она.

…и выпив у стойки, где грохочет, как в выпускном лимузине, мы идем танцевать. Танцуем мы неуклюже, наталкиваясь на других, и немедленно покрываемся испариной. На крохотном танцполе битком людей, и нам приходится танцевать, вплотную прижавшись друг к другу. В поисках свободного пространства мы перемещаемся в угол и оказываемся под динамиком. Что бы там ни играло («Земля, ветер и огонь»?[88]), оно нас оглушает: басы массивны, назойливы; бас громко стучит, а затем вторгается в мозг, как наводнение, изгоняет способность думать; приволакивает десяток чемоданов и располагается в твоей спальне; переставляет мебель; бас вибрирует у нас в головах, накладывает свой саундтрек на синапсы, на все, что в них хранится, на выученные наизусть телефонные номера и детские воспоминания. Наши тела оказываются совсем близко, и, разумеется, смотреть я могу только прямо перед собой, а там извивается тело Мередит, его части оказываются то далеко, то рядом, то далеко, то рядом…

Мы выходим из бара; мы поедем к океану.

Сейчас нянька уже осуществил задуманное, уехал на велосипеде с корзинкой в свое логово, и там рассказывает обо всем своим приятелям. Они от души веселятся. Он показывает «полароиды»…

Нет, Тоф что-нибудь придумает. Притворится, что уснул или умер, а когда Стивен уснет сам, сожрав все, что найдет в холодильнике, он подкрадется сзади и чем-нибудь его двинет. Бейсбольной битой. Той, что мы недавно купили, металлической. Ею он проломит Стивену башку, а когда я вернусь, он встретит меня как герой — усталый и весь в синяках, но счастливый и увитый славой, и он не будет ругать меня за то, что я его бросил: он ведь все поймет.

Я: Ого! Дело пахло жареным.

ОН: Вроде того!

Я: Есть хочешь?

ОН: А вот теперь дело говоришь.

Мы с Мередит останавливаем машину и разуваемся. Песок холодный. Мы идем к воде, а вдоль берега горят костры. У самых волн, мерцающих в лучах фар, мы расстилаем маленькое полотенце, садимся и прислоняемся друг к другу. Но с первоначальным импульсом что-то случилось: совсем недавно мы были готовы предаться невинным, не отягченным муками совести наслаждениям, ведь мы так усердно шли к этому; еще двадцать минут назад это казалось неизбежным, но вот теперь мы здесь, и неожиданно во всем этом возникает что-то искусственное и глупое: мы ведь друзья, а друзья должны что-то соображать. Поэтому мы говорим о работе. Она сейчас занимается постпроизводством телеверсии «Флиппера»[89].

— Правда? — спрашиваю я. Я об этом не знал.

— В общем, это не так плохо, как кажется, — говорит она.

Но она хочет снимать фильмы сама, организовать собственную студию, делать много фильмов, и чтобы они были хорошими, и, вот такой идиотизм, хочет, чтоб была своя команда, как на «Фабрике» Уорхола[90], чтоб вокруг были свои люди…

— Вот только знаешь, — говорит она, — чтобы создать что-то подобное, потребуется лет пять или десять. И куча денег… В общем, если даже начать прямо сейчас… это ужасно, в любом случае придется ждать — что бы ни запланировал, все равно надо ждать. День за днем тянется мучительно, а у меня временная работа с этим «Флиппером»…

— Всего приходится ждать.

— Вот-вот. Вроде бы уже точно знаешь, чем хочешь заниматься, точно знаешь, что сделаешь, если б были деньги и время, все проекты составлены, все планы готовы, все расписано по мелочам — кто будет в команде, как будет выглядеть офис, где будут стоять столы, диваны, джакузи…

— Надо, чтобы все делалось проще.

— Надо, чтобы все делалось автоматически.

— И мгновенно.

— Надо, чтобы каждый день происходила очистительная революция, только бескровная, и чтобы ее суть была не столько в разрушении, сколько в возрождении. Каждый день мир оказывается девственно чистым… нет, лучше так: когда день начинается, мир еще наш, привычный, а часов в девять-десять утра мы его сносим.

— Ты только что…

— Знаю. Я сама себе противоречу. Хорошо, пусть какое-то количество разрушений будет, но не за чей-то счет и не против чьей-то воли.

— Так, так, и дальше?..

— А вот что: каждый день, каждое утро миллионы людей по условному сигналу начинают разносить на кусочки наш идиотский мир, все эти города, большие и маленькие — молотками, пилами, камнями, бульдозерами, танками — чем придется. Встряхиваем «магнитный экран». Как муравьи, подтягиваемся к зданиям, закладываем взрывчатку и все сносим, просто все сносим, каждый день, так что мир к полудню снова становится гладким, и не остается никаких признаков, что были здания, мосты и башни.