Подбирается Пит.

— Приветик, — говорит он с британским акцентом, который отрабатывал еще в старших классах. — Ну-ка, ну-ка, — говорит он. — Как там юный Тоф?

— Отлично, — говорю я.

— Кстати, а где он?

Я люблю Пита, и он не хотел ничего плохого, но зачем же задавать этот вопрос? Почему за один вечер этот вопрос звучит уже дважды? Подобно рефрену «Какой прекрасный брат!», рефрен «Где брат твой?» стал какой-то дежурной репликой, лишенной внутреннего смысла. Почему они допрашивают меня, где мой брат, когда я хочу напиться и спровоцировать оргию? Какой ответ хочет услышать Пит, какой ответ хочет услышать Джон? Вопрос идиотский. «Как?» — совсем другое дело. «Как брат твой?» — тут и смысл есть, и ответить легко. «Тоф — отлично!» Но зачем же «где»?

— Дома, — отвечаю я.

— Хм. А с кем?

Бритвы, пилы, морозильные камеры…

— Я сейчас вернусь.

Протискиваюсь к туалету.

О эти вопросы! Я надеялся, что они поймут. Неужели все мои друзья — дебилы?

В туалете кто-то писает в раковину. Когда я вижу кого-то писающего в раковину, то этот кто-то видит, что я его вижу, и, разумеется, думает, что я смотрю на его пенис, а это неправда, пенис, взгромоздившийся на край раковины, как новорожденный цыпленок — красный, сморщенный и тянется к воде.

Мне хочется выйти, но я тут же понимаю: так я буду смотреться еще подозрительнее, словно зашел в туалет специально, чтобы поглядеть на мужской пенис, лежащий на краю фаянсовой раковины, а когда увидел — угу, посмотрел, — значит, можно уходить. Я захожу в кабинку и закрываю за собой дверь. Там внутри, на высоте человеческого роста, приклеен один из наших стикеров:

Мы с Муди изготовили их месяц назад и раздали друзьям, велев расклеивать в туалетах, на стенках, на фонарных столбах, машинах. Это был первый этап рассчитанной на три месяца предварительной рекламной кампании, цель которой — сделать так, чтобы слово «Мощчь» оказалось на слуху у всех. Что такое Мощчь? — будут спрашивать все, заинтригованные. — Не знаю, но когда выясню, чем они занимаются, мне будет интересно, чем же таким они занимаются.

Было не так уж много споров насчет того, что должно быть на этих стикерах. Для нас это было очевидно; все уместилось в простом:

Но сейчас, глядя на стикер, криво налепленный на бетонную стенку, я понимаю, что возникает неувязка. Неясно, кто именно идет на хер. Кто те идиоты, которых надо туда посылать? И это херово. Мы, конечно, хотели сохранить долю неопределенности, чтобы «идиотов» можно было толковать по-разному: другие журналы, начальство, родителей, хиппи, бакалейщика на углу. Но теперь поднимает голову страшный вопрос: не получается ли так, что читатель стикера должен послать на хер нас?

На самом деле именно так и получается. Сначала он убеждает читателя «На хер этих идиотов», а потом уточняет: «Журнал “Мощчь”». Это нас. Без вариантов!

Полный крах. Мы заполонили город стикерами, которые советуют посылать нас на хер. А ведь была сотня способов сформулировать по-другому. К примеру:

Или

Или

Это ужасно, это какой-то армагеддон. Мы уже напечатали пятьсот штук. Я наклоняюсь над унитазом и пытаюсь отодрать его — я собственными руками сорву их все, — но отрываю лишь пару тоненьких лоскутков. Я отрываю и отрываю, но без особого успеха, мои ногти уже черны от сгустков стикера. Все голени мокры от влаги на бачке. А это все еще болтается через незастегнутую ширинку.

Когда я выхожу из кабинки, человек с пенисом, похожим на новорожденного цыпленка, уже ушел, а к тому моменту, как я возвращаюсь на наше место у перил, разошлась половина народа. Дженна стоит одна.

Несколько минут мы треплемся ни о чем, перед тем как…

— А как поживает твой младший брат?

— Отлично, спасибо.

Я уже нервничаю, но уж она-то…

— Еще раз — как его зовут?

— Тоф.

…ни за что и никогда…

— А где он? — спрашивает она.

Господи. Ну что за люди. Я смотрю на болванов, столпившихся внизу.

— Тоф? Знаешь, он уже несколько недель не показывался.

— Как это?

— Так что он сейчас, наверное, где-нибудь в Дакотах.

— Да ты что?

— Ну да, он же на всю голову ебнутый. Взял и смылся. Поехал автостопом. Катается по стране с приятелями.

— Ты шутишь.

— Если бы.

— Ох, сочувствую.

— Да не стоит. Наверно, я сам отчасти виноват. Кажется, он на меня немного разозлился. Классические подростковые штуки.

— А что случилось-то?

Я смотрю вниз и вижу мужчину средних лет в берете и черной кожаной куртке, он болтает с двумя девушками, судя по возрасту — студентками, и не понимает, бедолага, что для него все кончено, несмотря