плеч, темные и волнистые волосы, за которые его, должно быть, обожали все девчонки в классе. Пушок над верхней губой придавал трогательности его выразительному благородному лицу. Глаза у Локкова были умными и смотрели с простотой, присущей только людям абсолютно уверенным в себе.

Все новое, наносное, чуждое, заграничное, болгарское, империалистическое, отступническое исходило от Локкова: Зубров знал это наверняка.

Локков носил дорогой замшевый пиджак, и у него — единственного в классе — была маленькая переносная радиола «Филипс»: она ловила ультракороткие волны и завистливые взгляды одноклассников. Обычно Локков таскал ее в специальной сумке и доставал на переменах, когда они с ребятами уходили курить за школьные мастерские. Впрочем, сам Локков, вроде, не курил, и видимо, лишь любезно составлял своим приятелям компанию.

Зубров злился на эту серебристую радиолу. Возможно, он и сам был не против иметь такую, но единственная альтернатива ей — тяжелая деревянная тумба «Салют» — пылилась на втором этаже в центральном универмаге. К тому же стоила она двести девяносто пять рублей, которых у Зуброва не было. Да и где бы он появился с этим сомнительным агрегатом?

Сам факт, что у кого-то есть заграничная радиола, конечно, не считался пороком, просто не вполне одобрялся, а то, что не одобрялось, вызывало порицание. Такая позиция была привита с детства, поддерживалась в университете, и против нее Зубров ничего не имел.

Но как к этому относиться, если порицаемая вещь принадлежит сыну секретаря обкома?

Зубров зажал бутылку между колен, кое-как счистил кусочки фольги с задубевшего на холоде сырка и запихнул его остатки в рот.

«Если бы минирадиолу принес в школу какой-нибудь другой мальчишка, наверняка вызвали бы его родителей, — прикидывал он, медленно пережевывая вязкую массу. — Но тут иной случай. Видать, Локкову и не такие выходки позволяются. А может, у директрисы с его папашей какая-то договоренность имеется, просто она о ней помалкивает? Да уж, стоило хотя бы намекнуть… Интересно, знает ли Жанна Генриховна? Когда она вернется со своих курсов, хорошо бы у нее как-нибудь выведать…»

Зубров глотнул пива и рассеянно огляделся. Неподалеку, на скамейках под статуей трех гимнасток с обручами, веселились подростки, играла музыка. Сперва Зуброву показалось, что это Локков с компанией, но, присмотревшись, он увидел, что это какие-то незнакомые парни из другой школы. Из бобинного магнитофона вырывались пронзительные вопли запрещенного певца Бруевича:

Зубров никогда не видел Бруевича на фото. Он представлял его изможденным видавшим виды политзаключенным с неизменной гитарой в руках. Эти его опальные песенки, несмотря на их очевидную примитивность, втайне нравились Зуброву, он даже помнил наизусть одну его фразу: «я понял, что мой труд смешон и мал, как миг; я бросил все и стал самим собой». Некоторые знакомые Зуброва слушали Бруевича чуть ли не в открытую. Тем не менее, сам Зубров ни под какими пытками не согласился бы признаться в своих симпатиях даже собственной матери. Не потому даже, что настоящие сомолфеды не слушают музыку, заимствованную у политврагов, а по другой причине: инакомыслие песен Бруевича вызывало в нем необъяснимый трепет и пробуждало странные, противоречивые чувства, в которых он пока еще сам не мог разобраться.

Допив «Ячменный колос», Зубров швырнул бутылку в урну и отправился домой. Надо было передохнуть перед тем, как отправиться к Инзе Берку.

Придя в квартиру, Зубров принял душ, натянул синий спортивный костюм и завалился на диван. Вскоре он задремал.

Ему снилось, как он в компании какого-то унылого мосластого старика бродил по ночной холмистой пустыне. Светила луна, огромные тени падали на землю, скользили впереди полуночных странников. Зубров оглядывался и косился на своего ветхого спутника, тот был угрюм, но спокоен и, должно быть, знал, куда топать. Где-то в глубине догадывался и Зубров, но не был уверен, а спросить почему-то было неудобно. И вот земля перед ними вздыбилась темными буграми, и враз стало понятно, что они стоят среди кладбища. И тогда старик кивнул, и могилы сами собой расступились.

«Туда», — сказал старик.

Они побрели дальше, но старик неожиданно остановился перед одним из земляных холмиков. «Месть!» — хрипло сказал он и склонился так низко, что борода коснулась земли.

«Месть», — повторил Зубров и сделал то же самое. (Во сне он понимал, что делает, а после, когда проснулся, не мог объяснить себе, зачем он кланялся могиле.)

Стало тихо — так тихо, что казалось, слышался скрип червей, прогрызавших глубоко под землей древние гробы.

Луна поднялась выше, и в ее свете стало видно, что борода старика отливает медью. «Что-то я должен сделать», — стал напряженно догадываться Зубров, и вдруг припомнил, что именно. Он поднес руку к глазам, разжал пальцы: там, на ладони, лежала прядь рыжеватых волос. Он знал: эти волосы имели какое-то сакральное значение. Все верно, ведь он сам сбрил их со своего тела и вот теперь в знак верности тому, за кого должен отомстить, возложит на могилу.

Только чья это была могила, он никак не мог вспомнить.

Продолжая стоять на коленях, Зубров оглянулся. Старика уже не было.

В эту минуту в отдалении послышались голоса. Зубров поспешно положил прядь на край могилы, вскочил и спрятался в кустах, что росли неподалеку. Тотчас он увидел силуэты. Чем ближе, тем яснее их видно: это дикари! Они обросли шерстью, и вид у них звериный, но странные они, фантастические, в полупрозрачных доспехах, с поблескивающими клинками в руках. Пришельцы окружили надгробный холмик, вознесли руки к небу и заревели наперебой: «Пусть вернется мститель! Пусть вернется охотник!» Среди дикарей — девушка с белыми волосами до пояса. Вот она наклонилась и, подхватив что-то с земли, вскрикнула: «Смотрите, тут его нож!..»

Выйдя из троллейбуса, Зубров попал в холодную моросящую зябь. Чтобы уберечь страницы от влаги, он расстегнул плащ и сунул картонную папку за пазуху.

Инза Берк жил в крупногабаритной квартире на втором этаже старого дома на улице Школьной в