В ярком солнечном свете утра воды озера были голубыми, только чуть темнее неба. Ветерок покрыл поверхность воды небольшими вялыми волнами, одна из галер Хаббакук Лала осушила весла и плыла к гавани под большим треугольным парусом. За ней следовали морские птицы, вились над ее кормой.

Высоко над озером собирались грозовые тучи. До захода пойдет дождь, подумал Хай, ощущая приближение грозы в воздухе, в прикосновении одежды к телу, в завитках бороды.

Он затаил дыхание, пальцы его на струнах лютни застыли, когда две фигуры повернули в переулок и подошли к его воротам. На них были грубые коричневые плащи с капюшонами, какие надевают жрицы Астарты, выходя за пределы храма. Однако неуклюжая одежда не смогла скрыть быстрой походки юной фигуры той женщины, что торопливо шла впереди, а также возраст и согбенность второй женщины, ковылявшей за первой. Послышался старческий голос, высокий и задыхающийся:

– Моя госпожа, помедленнее! Молю тебя. – Хай улыбнулся. Раб открыл ворота, и когда женщины пересекали двор, Хай коснулся струн лютни. Танит замерла. Старая компаньонка, ничего не услышавшая, проковыляла в дом, а Танит подняла голову и посмотрела на сидевшего на крыше Хая.

Он запел, и девушка отбросила капюшон на плечи, открыв лицо. Она распустила волосы, глядя ему в лицо большими зелеными глазами, и лицо у нее стало восхищенным и торжественным. Он пел песню, написанную в диких краях, песню о Танит, записанную в золотом свитке, и когда последняя нота прозвучала в утреннем воздухе, щеки Танит пылали и губы дрожали.

Хай спустился по лестнице и остановился рядом с ней, не касаясь ее.

– Ты моя душа, – негромко сказал он, и она качнулась к нему, будто подчиняясь силе, с которой не могла совладать.

– Мой господин, я не в силах справиться с собой здесь, где нас могут увидеть. Боюсь, что самый слепой зритель увидит мою любовь к тебе. Будь силен за меня.

Хай коснулся ее локтя, направляя ее в дом. Когда они входили в комнату, Танит на мгновение споткнулась и прижалась к нему.

– О! Я этого не вынесу, – сказала она, и Хай ответил дрожащим голосом:

– Уже скоро, любовь моя. Совсем скоро.

Старая жрица уже сидела на подушках, жевала беззубыми челюстями печенье, покрывая крошками и слюной свою одежду и горько бормоча о своих болях и страхах.

Хай обошел ее и взял приготовленную чашу обеими руками. Не боясь, что глухая жрица его услышит, он спросил у Танин:

– Она сильна?

– Как мужчина, – улыбнулась Танит, – хотя не признается в этом.

– Она не жаловалась на боли в груди или на трудности с дыханием?

– Нет. – Танит заинтересовалась. – А почему ты спрашиваешь?

– Я добавил в вино звездные брызги, – объяснил Хай. – Но я не хочу, чтобы ее сон стал вечным.

Вспыхнула улыбка Танит, озарив ее зеленые глаза и сверкающие зубы. «О святой отец, как ты мудр». – Она захлопала в ладоши, этот детский жест всегда трогал Хая до глубины души.

– Сколько капель? – спросила Танит.

– Четыре, – признался Хай.

– Чуть больше ей бы не повредило, – сказала Танит. – Я не видела тебя много недель, святой отец. Нам многое нужно обсудить.

Во время этого разговора старая жрица кивала и улыбалась, как будто понимала каждое слово. Хай некоторое время смотрел на нее, потом отбросил искушение.

– Нет, – сказал он. – Четырех достаточно. – И встал перед жрицей. Сморщенное обезьянье личико расплылось в широкой беззубой улыбке, жрица протянула к чаше костлявые худые руки с пятнами старости и ясно выделяющимися голубыми венами.

– У тебя доброе сердце, святейшество, – пропела она.

Они сели перед жрицей и, разговаривая, с беспокойством поглядывали на нее. Старуха наслаждалась, припивая вино и перекатывая его во рту, прежде чем проглотить и облизать беззубые десны.

– С того времени как мы расстались, я много думал о том, что поизошло между нами, – признался Хай, не глядя на Танит.

– Я ни о чем другом не думала.

– Как человек, посвятивший всю жизнь служению богам, я беспокоился, что согрешил против них, – сказал ей Хай.

– Разве может быть грех в том, что дает столько радости и счастья?

– Я просил богов испытать меня, рассудить мой грех. – Хай по-прежнему не смотрел на нее, но Танит пристально взглянула на него и резко спросила:

– Ты подверг себя глупому риску?

– Суд был честным... я не обманывал богов. – Хай хотел, чтобы она поняла, но она уже поняла слишком хорошо.

– Запрещаю тебе совершать такие глупые мужские поступки. Я дрожу при мысли о том, какие безумия могли совершиться в дикой местности. – Она рассердилась.

– Это было необходимо. Боги должны были получить возможность проявить свой гнев.

– Они вполне могут проявить гнев при помощи удара молнии или падающего дерева! Не смей провоцировать их на убийство!

– Танит, позволь мне...

– Я вижу, господин мой, что в будущем за тобой нужно строже присматривать. Мне нужен возлюбленный, а не герой.

– Но, Танит, ответ богов был благоприятным. Теперь нам не нужно чувствовать себя виноватыми.

– Я никогда не чувствовала себя виноватой, ни раньше, ни теперь. Но, святейшество, если ты еще раз без надобности рискнешь жизнью, я так рассержусь, что даже боги побледнеют.

Хай в насмешливой печали покачал головой.

– Ох, Танит, что бы я делал без тебя? – И ее строгое выражение смягчилось.

– Мой господин, так вопрос никогда не встанет. – И в этот момент пустая чаша выскользнула из пальцев старой жрицы и покатилась по глиняному полу. Покружившись, чаша остановилась, а жрица испустила удовлетворенный вздох и упала вперед. Хай подхватил ее и уложил на подушки. Удобно устроил и скромно расправил платье. Она улыбалась, бормотала и присвистывала во сне.

Хай распрямился, Танит стояла рядом с ним. Они повернулись друг к другу и обнялись, медленно и осторожно сближаясь. Губы ее были прохладными и крепкими. Мягкие волосы коснулись его щек, тело прижалось к нему.

– Танит, – прошептал он. – О Танит, как много мне нужно сказать тебе!

– Мой господин, я не слышала прекраснее твоего голоса. Во всех четырех царствах прославляют твои ум и мудрость... но пожалуйста, сейчас помолчи.

Танит мягко выскользнула из его объятий, взяла за руку и вывела из комнаты.

В последующие месяцы компаньонка Танит привыкла к вину Хая. На пирах в храме она имела обыкновение поносить вино, которое выставляла преподобная мать, сравнивая его с вином Хая. И заканчивала она всегда похвалой самому святому отцу.

– О какой замечательный человек! – говорила она слушателям. – Никаких глупостей, как у остальных. Я вам рассказывала о Растафе Бен-Амоне, святом отце во времена правления сорок четвертого Великого Льва, когда я была послушницей? Вот это был человек! – Ее старые глаза затуманивались, и изо рта вытекала слюна.

– Пьяница! – говорила она с видом разгневанной добродетели. – Драчун! Ну и остальное. – Потом кивнула. – Ужасный, ужасный человек. – И она добродушно улыбалась своим древним воспоминаниям.

Из кожаной трубы с замазанными смолой сочленениями долетали порывы воздуха, как вздохи умирающего динозавра. Нагнетаемый большими мехами на поверхности, воздух почти утрачивал свою свежесть здесь, на глубине в семьдесят футов.

Тимон прислонился к мокрой поверхности скалы, прижавшись лицом к шлангу, чтобы вдохнуть жалкий ручеек свежего воздуха в этой адской жаре и серной атмосфере подземных работ. Он страшно исхудал, каждое ребро отчетливо виднелось под черной кожей, очерчивалось каждое сухожилие. Голова его