него руку и нащупала выключатель. Древний, как мир, с длинным тугим рычагом. Потянула рычаг вверх, вспыхнула тусклая лампочка. Правда, в помещении почти ничего не изменилось и света не прибавилось. Как было темно, так и осталось. Только ковер с глухим стуком упал на пол, взметнув в воздух клубы пыли.
Я чихнула и повернулась к сундуку. Он был открыт, замок исчез. Но я уже настолько привыкла к странностям дома, что не обратила на это внимания. Сунула руку внутрь. Поворошила старые вещи. Судя по всему, больше там ничего не было.
Что я надеялась найти? Дневник Врублевской, ее письма или фотографии, способные пролить свет на историю с итальянцем или на рождение ее дочери?
Не знаю…
Я прихватила с собой охапку вещей. Тех, что лежали в сундуке сверху. В спальне разложила трофеи на кровати. Для сохранности они были пересыпаны высушенными листьями полыни, и теперь по комнате распространился специфический аптечный запах.
Это была Идина одежда. Серый костюм из тонкой шерсти, пара блузок, пуховая шаль и шелковое платье. Несмотря на полынь, призванную ограждать от моли, старенькая костюмная юбка пестрела дырами, а пуховая шаль превратилась в труху.
А вот платье сохранилось хорошо. Платье было дивное. Из тяжелого шелка бутылочного цвета, с узким лифом «на косточках» и пышной струящейся юбкой.
Я быстро скинула майку и шорты, вытащив предварительно кулон из кармана, и влезла в платье.
Боже правый! Сколько же на спине было крючков! Как на балетной пачке.
Руки сами собой поднялись и закрутили волосы в гладкий тугой узел. Я подошла к зеркалу. Собственное отражение напугало меня.
Это была не я. Это была Ида Врублевская…
Стук в дверь вырвал меня из плена зазеркалья.
Тяжелый шелк юбки загадочно шелестел при каждом шаге, словно знал что-то такое, что мне знать не следовало. Зажатый в кулаке кулон пульсировал, как живой.
Я открыла дверь. На крыльце спиной ко мне стоял Олег Монахов.
– Привет, – повернулся он, улыбаясь.
Но стоило ему увидеть меня, как улыбка сползла с его лица, уступив место изумлению.
– Что это… – сказал наконец он и осекся.
– Платье, – ответила я. – А что в нем такого особенного?
– Просто мне показалось… Впрочем, не важно, что мне показалось… Я, собственно, зашел узнать, не передумали ли вы насчет ужина.
Говоря эти слова, он что-то накручивал на палец. Накручивал-раскручивал, накручивал-раскручивал. Я пригляделась. Оказалось, что это мой шнурок, на котором висел кулон.
– Откуда это у вас? – Я указала на шнурок.
– Так он ваш? Я нашел его здесь, на крыльце, когда уходил от вас в прошлый раз.
Он протянул мне шнурок, усмехнулся и дотронулся рукой до припухшей губы, видимо, вспомнив обстоятельства своего ухода.
– Ну так что? – спросил Монахов после небольшой паузы и поспешно добавил: – Вы еще не проголодались?
Я пожала плечами и почувствовала, как острые «косточки» туго затянутого корсета впились в спину.
– Тут рядом есть неплохой японский ресторанчик. Вы любите восточную кухню?
– Обожаю, – кивнула я. – Я только переоденусь.
– Может, не стоит? – Монахов посмотрел на меня и сглотнул. До этого он старательно отворачивался. – Вам очень идет это платье.
– Ну уж нет, – рассмеялась я. – Я в нем с трудом дышу. Это платье Врублевской.
– Это я понял.
– Я нашла его в сундуке, на чердаке. А что вы там делали?
– Где?
– На чердаке. Я видела, как вы туда поднимались.
– Я услышал странный стук. Подумал, что вам стало плохо. Мало ли, – замялся он, – последствия стресса и все такое…
Не знаю почему, но я ему поверила.
– Дайте мне пять минут, – попросила я. – Кстати, это свидание?
– Спасибо и до свидания, – вежливо, но решительно сказала Кара, хлопнув дверцей автомобиля. Назойливый кавалер, генерал авиации, подвозивший ее до поселка на персональной машине, разочарованно скривился. Он явно ожидал продолжения.
Кара бесстрашно нырнула в темную чащу деревьев и устремилась к дому. Ноги в изящных туфельках увязали в свежевыпавшем снегу, подол шелкового платья волочился по земле. Буквально в паре метров была ровная, утоптанная тропа, окруженная фонарями-стражниками. Но Кара, не разбирая дороги, бежала вперед, быстрее, словно пыталась убежать от самой себя.
Наконец вот он, дом.
Кара ввалилась в теплое помещение, скинула тяжелые промокшие туфли, сбросила пальто, швырнула на стол шарф и перчатки. Прошлепала в гостиную, оставляя на деревянном полу влажные следы, обессиленно опустилась в кресло и закрыла глаза.
И что теперь? Что теперь делать?
Прошлое, которое она старательно запрятала в бутыль забвения и заткнула пробкой, вырвалось наружу. Окружающий мир исчез, и она снова очутилась за колючей проволокой, за тысячи километров от Москвы.
– Хочешь подержать ее? – спросила тогда Энгелиса.
– Нет, – хрипло ответила Кара. Она испугалась, что, прижав к груди хрупкое беззащитное тельце, уже не сможет с ним расстаться.
Энгелиса пожала плечами и унесла синий орущий комок. Больше Кара не видела свою дочь.
Докторша сдержала слово. Она никому ничего не сказала и оформила документы на девочку так, словно ее родила рыжеволосая женщина, а потом умерла. Ни у кого не возникло сомнений, Кара сама почти поверила в это.
Но с этого дня их отношения с Энгелисой неуловимо изменились. Кара то и дело ловила на себе осуждающий взгляд, в котором сквозил немой вопрос: когда же ты поинтересуешься судьбой собственной дочери?
А через год Кару неожиданно освободили. Заиндевелым мартовским утром бригадир громко выкрикнул ее фамилию. Кара даже не сразу поняла, что обращаются именно к ней, настолько привыкла существовать под номером И-215. Заключенный И-215.
Она испуганно бросилась к административному бараку, где растерянный начальник лагеря, пряча ухмылку в усы, сообщил, что из Кремля пришел приказ о ее освобождении. Вот так.
В день отъезда Кара, расписавшись за паек на дорогу – полбуханки черного хлеба и две селедки, завернутые в промасленную бумагу, направилась в санчасть попрощаться с Энгелисой. Но попрощаться так и не удалось. Докторша стояла на крыльце, зябко кутаясь в протертый ватник, и разговаривала с каким-то человеком. Заметив Кару, докторша что-то отрывисто сказала, и человек обернулся.
У Кары душа ушла в пятки. Это был Стертый. Она сразу узнала его, несмотря на отпущенную бороду и
