происходило будто не с ней.

Она дышала, но не жила. Словно погрузилась в летаргический сон.

Лишь один день намертво врезался в память. Тот день, когда на свет появилась дочь Стертого.

Случилось это уже в лагере, куда Кару этапировали в феврале 1948 года. Она была истощена и худа до крайности, и никому и в голову не могло взбрести, что она ждет ребенка. Когда лагерная докторша, молодая полная женщина со звучным именем Энгелиса Семеновна, узнала в новенькой знаменитую балерину, она сразу взяла ее под свою опеку.

– Будешь мне в санчасти помогать, – звучным голосом сообщила она.

Энгелиса была страстной поклонницей балета. И даже как-то со смехом призналась Каре в том, что сама в детстве мечтала стать балериной. Но любовь к еде одержала верх. Докторша была веселой, красила губы «сердечком» яркой помадой, а темные волосы укладывала в тугие валики. Белоснежный чепчик, нахлобученный поверх валиков, делал ее и без того круглое лицо еще круглее.

Она была единственным человеком, кому Кару доверила свою страшную тайну.

Когда-то Энгелиса была военным хирургом. Но под Брестом их полевой госпиталь попал в окружение. Всех мужчин, включая раненых, немцы расстреляли, а женщин угнали в Германию. После того как отгремел последний залп праздничного победного салюта, Энгелиса Семеновна вернулась на Родину. Преисполненная самых радужных надежд.

И оказалась здесь…

Энгелиса назначила Кару фельдшером.

В начале войны, Кара, как и сотни других женщин, записалась на курсы сестер милосердия с твердым намерением отправиться на фронт. Но партийное начальство посчитало, что Кара принесет гораздо больше пользы в тылу, занимаясь делом, которое она хорошо знает. Теперь азы медицины пригодились.

Кара делала уколы, накладывала повязки, промывала раны. А травм было много. Женский лагерь специализировался на заготовке леса. Еще она выдавала градусники, стоявшие на столе в стеклянной банке с дезинфицирующим раствором. Заполняла истории болезней. Поначалу ее тошнило от сладковатого запаха гноя, от вида алой крови, черной обмороженной плоти. Но потом она привыкла. Человек так устроен, рано или поздно ко всему привыкает.

Самым страшным испытанием для Кары стал холод. Холодно было везде. В бараках, в столовой, в санчасти.

Не спасал ватник, подпоясанный куском веревки, чтобы злой ветер не забирался внутрь. Не спасали валенки. Острый снег, оглушительно хрустевший под ногами, больше походил на осколки битого стекла и, казалось, впивался в исковерканные пуантами ступни даже сквозь подшитую подошву валенок. Она никогда не думала, что можно так мерзнуть.

А по ночам, укутавшись в худое одеяло, Кара с упорством, граничащим с мазохизмом, возвращалась в недавнее прошлое.

«Нельзя сильнее страдать, чем вспоминая счастье в дни несчастья». Так говорил Данте.

Но ночи принадлежали ей, и она не позволяла себе спать и задавала вопросы, на которые никогда не будет ответа.

Что было бы, уступи она уговорам Дюка и останься в Риме? Как бы она жила сейчас? Гуляла бы по террасам парка виллы ди Коломбо? А может быть, танцевала на сцене парижской Гранд Опера? Или миланского Ла Скала?

Как известно, история не знает сослагательного наклонения.

Как-то раз, когда они бродили с Дюком по развалинам Римского Форума, он сказал:

– Знаешь, я бы многое отдал за то, чтобы увидеть в твоем взгляде счастье. Но почему-то у всех русских женщин, которых я знал, мучительно грустные глаза.

– Я счастлива, – возразила Кара. И она искренне верила в это.

– Нет, – покачал головой Дюк. – Ты внутренне напряжена, словно постоянно ожидаешь удара. Словно спрашиваешь – когда же все закончится? Когда наступит час расплаты? Мне хорошо знаком этот взгляд. У моей бабушки была такая же не проходящая печаль в глазах, хотя она всю свою жизнь прожила в любви и достатке.

Кара тогда лишь с улыбкой пожала плечами.

Теперь же она постоянно думала над словами Дюка и понимала, насколько он был прав.

«Счастье вечным не бывает, горе вместе с ним живет», – гласит русская народная мудрость.

Врожденный страх обрести счастье и тут же потерять его – вот что означает эта тревожная печаль в глазах русских женщин. Это ощущение мира, в котором все грустно, даже если происходят радостные события, впитано русским человеком с молоком матери и прочно засело в подсознании.

«Почему так?» – спрашивала себя Кара, уткнувшись лицом в колючую грязную подушку и глотая застрявший в горле ком, пока не забывалась коротким беспокойным сном.

«Па-а-адъем!!!» – взрывалась ледяная тишина барака хриплым окриком.

Порой Каре казалось, что время остановилось. Словно она попала в заколдованный круг, где все повторяется. Один день был похож на другой, как две капли воды. Подъем в пять утра, пайка хлеба, миска баланды, санчасть, барак. И холод.

Но однажды утром она вышла на крыльцо санчасти и с удивлением поняла, что наступила весна. Пахло сырой землей и талым снегом. Обреченное на скорую смерть северное солнце светило яростно и агрессивно. Будто торопилось выполнить все свои дела за отпущенный ему короткий срок. Черный холм снега воинственно топорщился острыми кружевными краями, которые на глазах оплывали и слезами стекали вниз.

Кара зажмурилась, подставив лицо жарким лучам, и блаженно улыбнулась. В животе брыкнулся ребенок. Где-то в глубине души шевельнулось какое-то незнакомое доселе чувство. Странное чувство… Напоминавшее любовь к тому, кто находился у нее внутри.

Кара испугалась собственных ощущений. Поплотнее запахнулась в широкий халат и обхватила живот руками. Она вдруг обратила внимание, насколько он вырос за последнее время. Еще чуть-чуть, и старый Энгелисин халат, который теперь носила Кара, станет мал.

– Уже скоро, – прошептала она, поглаживая твердую выпуклую поверхность живота, – скоро мы освободимся друг от друга.

Она глубоко вздохнула и неуклюже опустилась на поваленное у крыльца бревно. Было тихо, лагерь опустел. Колонны заключенных в сопровождении надзирателей давно отправились на работу. Впереди, на фоне синего неба и вышки охраны, за колючей проволокой чернел лес. Воздух был такой прозрачный, а очертания такие четкие, что казались искусственными, нарисованными умелой рукой художника. Как на полотнах итальянских мастеров эпохи Возрождения. Если отбросить колючую проволоку, от открывающейся красоты захватывало дух.

«Дюку бы, наверно, понравилось», – подумала Кара. Он говорил, что всегда мечтал побывать в России.

Скрипнула дверь, и на ступеньках крыльца показалась Энгелиса. Она зевнула и извлекла из кармана накинутого на плечи ватника самокрутку. Чиркнула спичкой и с наслаждением затянулась.

– Тепло-то как, – сказала Кара.

– Да пора уж, май на исходе.

Энгелиса спустилась с крыльца и присела рядом с Карой.

– Что? Наружу просится? – усмехнулась она, выпустив дым, и кивнула на Карин живот.

Оказалось, Кара до сих пор обнимала живот руками. Она поспешно поднялась с бревна и убрала руки за спину. Внезапно перед глазами все поплыло, Кара покачнулась и чуть не упала. Рухнула обратно на бревно. От резкого толчка внутри все сжалось, и тело пронзила резкая боль.

Кара охнула, закусила губу и схватилась за живот.

– Что такое? – встревожилась Энгелиса.

– Ничего. Все нормально, просто голова закружилась.

– Точно? А то смотри, детки-то они и семимесячными рождаются.

– Я его ненавижу, – еле слышно прошептала Кара.

– Кого?

– Его…