Внезапно к Масакиё пришло сожаление от предстоящей разлуки, так что он был даже не в силах выехать. Потом он против собственной воли двинулся в путь, приговаривая: «Скорее, скорее!»

Когда наступила середина ночи, — хоть и не знали, где и что, — в восточном направлении не поехали, а от западной части Ситидзё[469] поехали по дороге Красная Птица[470]. Силач Хадано Дзиро нёс паланкин.

На дороге Красная Птица, где Масакиё собрался пересесть в паланкин из экипажа, его обстрелял Камада, который после этого взял меч и стал ждать. Хада-но Дзиро, ничего как следует не поняв, удержал Камада за рукав и сказал:

— Э, господин! Что Вы задумали? Я как-то не понимаю этого. Неужели мы потеряем его? Это правда, господин Вступивший на Путь не в силах стать врагом династии. Но от кого государю довелось узнать о нынешнем главном военачальнике? Это произошло под влиянием Вступившего на Путь. Говорят, будто много участников прибыло из Восточных провинций. Так это тоже благодаря господину Вступившему на Путь. Конечно, всё делалось из последних сил, по государеву повелению, но как же можно в самом деле позволить отрубить голову собственному отцу?! Ещё и ещё раз — как жаль его! Завтра в Поднебесной состоится состязание по стихотворным экспромтам. Люди укажут имена победителя и тех, кто проиграет состязание.

Так вот, в давние времена, когда господин из провинции Иё[471] был владетелем провинции Сагами, его перевели в Камакура. Самураи из Восьми восточных провинций попросили, чтобы господин Хатиман[472] был их главой. Поскольку Вступивший на Путь является его сыном, он — наш глава, а его сын — начальник ведомства — тоже наш глава. Среди прочих и наш господин тоже находится под опекой господина Вступившего на Путь: он воспитан им и очень к нему близок. Отчего же Вы с такой лёгкостью приготовились всё исполнить? Даже если дело не доводить до прямой помощи ему, нужно, по крайней мере, дать его светлости возможность произнести последнее нэмбуцу.

Камэда не признал такие доводы достаточными.

— Тогда так и скажите, господин мой.

Ёсимити, ухватившись за оглоблю экипажа и горько плача, вымолвил:

— Разве ему ещё не сказали об этом? Ведь Масакиё должен будет взять меч и зарубить господина в промежутке между экипажем и паланкином тотчас же, как только получит повеление об этом! — говоря это, он захлёбывался от слёз и рукавом вытирал лицо.

Вступивший на Путь был весьма поражён и отвечал:

— Это достойно сожаления. Пусть Ёситомо действует потихоньку. Увы, но Хатиро сказал правду. Если пятеро-шестеро сыновей, зная, чем это может закончиться, встанут впереди и позади отца, израсходуют все стрелы в своих колчанах и сами погибнут от стрел, они тем самым только оставят свои имена грядущим поколениям. Но эта их смерть будет напрасной[473]. Помочь Ёситомо даже ценой своей жизни невозможно никак, какими бы своими военными заслугами его защитники ни отговаривались, поскольку в теперешнем сражении их отец выступал на стороне экс-императора. Увы, но дети так не пекутся о своих родителях, как родители пекутся о своих детях. Будды заботятся о живых существах, однако живые существа не заботятся о буддах; отцы и матери обычно думают о детях, но дети не думают об отцах и матерях, — так считал Будда[474], и разве в какой-то малости с тех пор что-то изменилось?! Но хоть оно и так, дитя у меня плохое. Я хочу, чтобы все, вплоть до Брахмы и Индры[475] наверху и богов, управляющих земной твердью, внизу, помогали Ёситомо в совершении им греха! — так говорил он, непрестанно захлёбываясь от слёз.

Потом, подложив под себя половинку меховой подстилки, опустился на неё и снова залился слезами:

— Кто бы только мог подумать?! Он привык заботиться о детях и особой небрежности в этом не допускал. Теперь же некому будет особенно заботиться о его четверых несмышлёнышах из особняка на перекрёстке Рокудзе-Хорикава[476]. Потихоньку скажите об этом Ёситомо. Лучше всего — пусть он позаботится о детях, в худшем — пусть их зарубит. Нет более близких людей, чем те, кто вооружён луками и стрелами. Если вырастишь четверых таких, они могут превратиться в сотню добрых людей. Нужно хорошенько объяснить это Ёситомо.

Все, вплоть до зверей в горах и на равнинах и рыб в реках, дорожат своими жизнями. Больше того, — что есть у людей дороже жизни?

Об одиноком человеке, который обвиняется в нарушении закона, некому даже и пожалеть. Хотя вид его с вывернутыми ногами и руками был страшен, он просил своих врагов дать ему ещё хотя бы один день жизни.

О своей жизни закононаставник Тамэёси не жалел совсем. Если бы у него было много любимых женщин, много было бы и детей от них. О чём Тамэёси издавна мечтал, так это о том, чтобы у него было шестьдесят шесть сыновей, так, чтобы в каждой из шестидесяти шести провинций жило бы по одному сыну. Но по его желанию не вышло: сыновей было всего сорок шесть.

Что касается Ёситомо, его законного наследника, то он стал зятем главного жреца святилища Ацута[477]. В зятья же себе он взял настоятеля святилища Кумано[478] и жреца из Сумиёси[479]. Каждого из прочих детей он не особенно лелеял, но хотел, чтобы они добились в жизни успеха.

Вельможный потомок императора Сэйва[480], самый отдалённый отпрыск Шести принцев[481], внук командующего военным станом Ёриёси[482], сын Ёсииэ[483], полководца-покорителя Востока. Вчера он — предводитель мятежников во дворце, сегодня — буддийский монах. Хотя он и думает, что не обнаруживает перед людьми свою слабость, только по его лицу текли слёзы, просачиваясь сквозь прижатый к лицу рукав.

— О, с какими желаниями приходится встречаться на исходе старости! Думаю, что мои дети покроют грязью свои физиономии[484], будучи перетянутыми на их сторону вассалами рода Тайра из Исэ[485]. Когда же меня заберут собственные дети, будет удивительно, если меня не упустят из своих рук наследственные вассалы! Сын, зарубивший отца, отец, зарубивший сына, — и зарубить самому, и быть зарубленным — это результат дурной кармы, дело позорное и позорное, возмутительное и возмутительное. А потому вершите его побыстрее. Если вы собираетесь зарубить Тамэёси на рассвете, тогда соберутся здесь и высшие и низшие. Когда же не удастся вам ваша попытка, жалко будет получить приказ взять его голову и взять его ноги. Если вы мои потомственные вассалы, вы за это, может быть, и не получите дурную репутацию. Но почему же вы теперь должны стать дурными?! — так он сказал и, повернувшись лицом на запад, громким голосом несколько десятков раз возгласил нэмбуцу и сложил руки ладонями вместе.

Масакиё подумал, как это страшно — в самом деле ударить мечём по шее своего наследственного хозяина, и сказал Ёсимити: «Ты руби!» А после того как Ёсимити снова отодвинулся и сказал: «Я не слышу Вас!», — Масакиё внезапно обнажил меч и выдвинулся вперёд. В глазах его потемнело. Он слегка опустил остриё меча и рубанул им мятежника по шейному позвонку. Вступивший на Путь обернулся и произнёс:

— Почему это сделал Масакиё?

Потом, всё громче возглашая нэмбуцу, сбил Тамэёси с ног следующим ударом меча. Суэдзанэ, судья из провинции Суд, удостоверившись в этом, вернул Ёситомо голову и вместе с телом казнённого поместил её в паланкин. Тамэёси стал дымом[486] в храме Энгакудзи в горном поместье Китасиракава. Брало за душу то, как сын оплакивал его; он выполнил свой сыновний долг[487] по отношению к тому, кто совершил самый тяжкий из пяти грехов, — но, может быть, это и не достигло души Тамэёси?