четырехугольнике, огражденном глухой высокой стеной, строили корабли, спускали их в Неву тут же, в пределах видимости из окон Зимнего дворца, напротив здания Двенадцати кол­легий и Меншиковского дворца.

Солдаты слышали дикие крики примерно в два часа пополуночи, но им и в голову не пришло сойти с карау­ла, выйти на площадь и посмотреть, в чем дело. Да и мало ли кого убивают или грабят в городе... Главное — служба. А может быть, у солдат были и другие сообра­жения ни в коем случае не выходить из-за стен.

Наутро полиция обнаружила труп Николая Сергееви­ча Петрова — почти у самых стен Адмиралтейства; при­мерно там, где сейчас стоит памятник Пржевальскому.

Что характерно, ночью полиция решительно ничего не слышала и до утра о происшедшем не узнала... при том, что крики раздавались в самом центре города, в нескольких сотнях шагов от Зимнего дворца.

Предположений здесь может быть два. Первое со­стоит в том, что такая уж она была эффективная, на­дежная, эта петербургская полиция. Второе предполо­жение построено на том, что полиция сознательно не совалась по ночам... по крайней мере, в некоторые мес­та города вполне определенно не совалась. Как мы уви­дим, не исключено, у полиции были на то веские осно­вания.

Во всяком случае, труп нашли утром. Николай Сер­геевич лежал лицом вниз, как будто вбитый в полужид­кую грязь. Все кости были переломаны, как будто его настигли и били дубинами. Когда труп грузили на теле­гу, он был «как тряпичный», по образному выражению документов того времени. На лице застыло выражение крайнего ужаса.

Кто этот мертвец, у кого был и от кого шел, устано­вить оказалось предельно просто. Труднее было полу­чить связные показания от Сидоркина, хотя он-то ос­тался живехонек. Михаила Сидоркина нашли на дороге за первой рогаткой, верстах в 10 от места происшест­вия. Судя по всему, он так и бежал, так и мчался сквозь ненастье, пока не свалился. Солдаты у «рогатки» под­няли неизвестного, влили спиртного, потребовали рас­сказать, «кто таков». Он отбивался, пока не понял, что перед ним солдаты, пытался что-то произнести, но ска­зать все равно ничего не мог — лишился языка. Петро­ва Сидоркин опознал, закрыл руками лицо и затрясся при виде трупа.

Сидоркин смог говорить только через два дня, но его показаний мы не знаем. Или полиция вообще не допрашивала Сидоркина (что совершенно невероятно), или материалы этих допросов не сохранились. Позже мы узнаем вероятную судьбу этих важнейших докумен­тов.

Итак, два дня важнейший свидетель ничего не мо­жет произнести, только трясется и не отпускает от се­бя людей, вцепляется в их одежду, волнуется, мычит, если его пытаются оставить одного в комнате. Если но­чью пытаются потушить или вынести из его комнаты свечу — впадает в настоящую истерику. Приглашенный врач советует не обижать, оставлять все время с ним солдата, свечу не гасить — пусть пройдет испуг. Совет оказался правильным, но и за эти двое «немых» суток полиция предпринимает очень любопытные шаги.

В те времена полицию Санкт-Петербурга возглавлял особый чин — обер-полицеймейстер. У обер- полицейместера был помощник — полицеймейстер.

Для каждой из 10 частей города вводилась долж­ность пристава, или участкового пристава. Части горо­да делились на кварталы, примерно по 50—80 домов, и в каждом квартале был квартальный надзиратель, а ему в помощь избирался населением на 3 года квартальный поручик.

Кто должен был заниматься смертью мелкого чи­новника, одного из мельчайших и незаметнейших жите­лей города? Конечно, квартальный и должен был вести следствие. В нашем же случае происходит вот что: уже утром 25 сентября квартальный зовет пристава. Не по­тому, что в силу каких-то причин не может сам рассле­довать дело; не в порядке доклада начальству, чтобы начальство «было в курсе». Квартальный попросту пе­редает начальству материалы дела — необъяснимо и неожиданно.

Пристав сразу же докладывает обер-полицмейстеру города. Не передает дело, но сообщает — тут же, не теряя ни часу времени. Обер-полицеймейстер сам ве­лит принести ему документы, «какие есть», и немедлен­но идет к царице. Любопытна даже не скорость, с ко­торой он получил аудиенцию, — все-таки глава поли­ции в столице, один из крупнейших чиновников всей империи. Намного любопытнее, что Екатерина II тут же распоряжается держать Сидоркина в изоляции от всех, в отдельном помещении, «без притеснений», и немед­ленно позвать к нему врачей. А как только заговорит — тут же доставить фонарщика к ней, к Екатерине.

Благодаря этому приказу с Сидоркиным и обраща­лись так гуманно, содержали в отдельной комнате, хоро­шо кормили и притом вникали — хочет он спать со све­чой или без. Очень может быть, не будь на его счет мо­наршего указа — судьба его сложилась бы куда суровее.

Меня же поражает даже не участие Екатерины в судьбе Сидоркина — в конце концов, был он пусть ма­леньким, незаметным и незначительным, но подданным огромной Российской империи, и почему бы царице не пожалеть этого человечка, не повелеть обращаться с ним гуманно? Уж, наверное, кто-кто, а Екатерина зна­ла, что полиция гуманна не со всеми и не всегда.

Удивление вызывают два факта: скорость, с которой история смерти ничтожного чиновника и перепуганного фонарщика дошла «до самого верху». И второе — само по себе желание царицы первой допросить Михаила Си­доркина. Само по себе это отдает самым мрачным сюр­реализмом... Ведь на дворе — 1792 год! В Российской империи, да и во всей Европе — самый глухой феода­лизм! Общество мыслится исключительно как лестница, еще нет никаких идей про то, что люди могут быть раз­ными, но при этом не выше и не ниже друг друга.

Принадлежность к любой из общественных ступе­нек определяет буквально все — права человека, его обязанности, возможности и даже поведение, осанку и речевое поведение. В этом обществе фонарщик зани­мает почти такое же положение, как и лично свобод­ный крестьянин. Характерно, что мы не знаем отчества Михаила Сидоркина — хотя он ведь тоже находился в довольно солидном, по понятиям XVIII века — преклон­ном возрасте. Но если чиновника, пусть самого мелко­го, надлежало «писать с вичем», такая честь вовсе не полагалась рядовому мещанину Петербурга.

Представить себе императора, беседующего с фо­нарщиком, так же невозможно, как невозможно пред­ставить себе дружеские прогулки одного из Людовиков по Версальскому парку в компании крестьянина-бедня­ка из Оверни или рыбака из Бретани. Или, скажем, как невозможно представить себе попойку китайского им­ператора и рядового крестьянина, выращивающего рис в одной из бесчисленных китайских провинций.

Но Сидоркина, как только к нему вернулась речь, и правда повели к Екатерине! О чем говорили они — не­известно. Какие показания он давал полиции, и давал ли вообще — тоже неизвестно. В документах указано только, что приказано было доставить Сидоркина к им­ператрице для дачи показаний, и что в монахи он по­стрижен тоже «после дачи показаний».

Что тоже характерно, в петербургской прессе не появилось ни одного упоминания о смерти Н.С. Петро­ва. Когда его похоронили? Где?

Почему законопатили в монастырь Михаила Сидор­кина? В наказание (тогда — за что?) или чтобы спасти от чего-то (от чего бы?).

Неясно, искали ли убийц Петрова? Что не нашли, очевидно, но искали или даже не искали?

Вообще вся эта история от начала до конца остав­ляет ощущение какой-то мрачной тайны. Вполне оче­видно, что полицейские чины знают что-то очень важ­ное. Что-то такое, из-за чего необходимо как можно быстрее отделаться от дела о смерти Петрова, перело­жить ответственность на вышестоящих.

Это неведомое что-то явно знает и Екатерина, — она действует в одной логике с полицейскими чинами. Это «что-то» таится за рамками писаного в полицейском деле, никак не проговорено в бумагах, но прекрасно известно всем участникам событий.

И все высшие руководители Российской империи, как только узнают обстоятельства дела, делают друж­ное тс-сс!! Они начинают не расследовать совершив­шееся преступление, а производят прямо противопо­ложные действия, казалось бы, совершенно не подо­бающие их рангам: отчаянно прячут концы в воду. Они прилагают не меньше усилий, чтобы избежать всякой огласки, всякого упоминания о происшествии. В прес­су — ни малейших сообщений; с солдатами, которые стояли на часах в Адмиралтействе, «проводилося разъ­яснение». Какого рода «разъяснение»? Им что, разъясняли, что «на самом деле» они не слышали ничего? Или неуместность каких-то криков в это время и этой но­чью?