плеча бо­гатырского, спробовать силы-удали молодецкой»; «...ге­рой-преобразователь, основатель нового царства, а луч­ше сказать, новой империи...»

В этом хоре славословия звучат голоса величайших историков России — В.Н. Татищева, Н.М. Карамзи­на, СМ. Соловьева, В.О. Ключевского, Е.В. Тарле, В.В. Мавродина. В этом же хоре — голоса А.С. Пушки­на и М.Ю. Лермонтова, А.Н. Толстого и К.М. Симонова, Н.Н. Ге и В.И. Сурикова. Петра возвеличивают всеми возможными литературными и художественными сред­ствами.

Трудно усомниться в истинах, которые несут и воз­вещают ТАКИЕ имена, ведущие деятели русской куль­туры прошлого и настоящего.

И уж, конечно, вполне объяснимо, что обожали Пет­ра все экстремисты всех мастей, все радикалы и «рево­люционные демократы». Что все тот же Белинский:

«Для меня Петр — моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-либо сделать, быть чем-то полезным».

Не меньше захлебывается Герцен: «Петр, Конвент научили нас шагать семимильными шагами, шагать из первого месяца беременности в девятый».

Интеллигенция, ученые люди считали и по сей день считают Петра символом прогресса и движения вперед, к сияющим высям просвещения. Но что характерно — без знания источников, да и особой привычки читать сочинения историков. Вот стоит образованному чело­веку всерьез заняться эпохой — и восторженность его как ветром сдует!

Молодой Александр Пушкин и до Болдинской осени охотно писал стихи о Петре и петровской эпохе, разра­зился своей великолепной «Полтавой», воспел Петра во множестве стихов. Вот он начинает всерьез изучать петровскую эпоху, причем с лояльнейшим намерени­ем — написать «Историю Петра»! Но рождается не книга о величии Петра и его «реформ», а «ужастик» XIX ве­ка, «Медный всадник».

Лев Толстой в молодости тоже очень почитал Пет­ра, чуть ли не благоговел перед ним и собирался пи­сать о нем роман... И тоже только до тех пор, пока не начал собирать материалы для романа. Тут-то Лев Тол­стой начал иначе отзываться о совсем недавнем куми­ре: «Был осатанелый зверь»... «Великий мерзавец, бла­гочестивый разбойник, убийца, который кощунствовал над Евангелием... Забыть про это, а не памятники ста­вить».

Остается предположить, что и с Пушкиным, и с Толстым произошло одно и то же — с малолетства они находились в поле обожествления, обожания, превоз­несения, романтизации Петра и всей петровской эпохи. Воспринимали его восторженно не потому, что сами до этого додумались, и не потому, что располагали многими знаниями об эпохе. А как раз именно потому, похоже, что большими знаниями не располагали. Романтически-приподнятое, радостное отношение к Петру меняется по мере узнавания эпохи, по мере изучения докумен­тов.

Подробно писать о Петре и его «горе-реформах» не , буду. Мне уже доводилось ссылаться на две свои кни­ги, в которых все это безобразие излагается довольно подробно. Сейчас отмечу главное: время между 1613 и 1689 годами — это время нарастания свободы. Ослав­ленный как время сплошного мрака, XVII век в русской истории был временем, когда свободы все прибавля­лось и прибавлялось.

То же, что называется «реформами Петра Велико­го», совершенно противоположно по смыслу. Цель Пет­ра состояла вовсе не в раскрепощении общества. «Ев­ропеизацию» России он видел не в свободе и не в бо­гатстве жителей страны, а в могучей армии и не менее мощной полиции.

Можно спорить о том, можно ли было обойтись без реформ Петра, или все мы бы зачахли без знаменитой петровской дубинки, нужно ли было непременно резать бороды и строить Петербург — но одно несомненно: сама идея свободы человека от государства, свободы от насилия, предельно чужда Петру. Целей ограниче­ния самой власти государства, власти монарха он нико­гда не преследовал. После «реформ Петра» свободы в Российской империи стало несравненно меньше, чем было в Московии до этих реформ.

Интересное дело... Как раз «необразованный на­род», «простонародье» у нас традиционно считают носи­телями идей несвободы, корпоративности, подчинения человека государству и общине. Русские из образован­ных слоев — они и есть носители как раз европейской идеи свободы! Но тут все наоборот — русские евро­пейцы оказываются просто маниакальными привержен­цами самых крутых методов государственного насилия. А вот «простой народ», как мы увидим, как раз Петру не простил. Неужели как раз «черный» народ и не простил Петру угасания свободы, удушения уже возникшей русской Европы?!

Потому что правы большие ученые или не пра­вы, могла состояться история России без антихристо­ вых деяний или никак не могла, народ дал свою оценку происходящего: Петр оказался единственным россий­ским самодержцем за всю историю России, именем ко­торого никогда не назывались самозванцы. Даже Нико­лай I, Павел I, Николай II — не самые крупные личности и не самые удачные самодержцы — и у тех были «свои» самозванцы — «Лже-Павлы» и «Лже-Николаи». Иногда удается установить личность тех, кто скрывался под именем царя, иногда нет, но, во всяком случае, именами этих царей назывались хитрые бунтовщики. Но не име­нем царя Петра!

Нет песен про Петра. Народных сказаний про Пет­ра. Даже про Ивана Грозного — есть, а вот про Петра «Великого» — нет. Завоевание Казани породило целый цикл народных песен, в которых царь Иван выступает и сильным, и мудрым, и великим. Но нет никакого цикла песен и легенд про взятие Нотебурга, завоевание При­балтики или основание Петербурга. По-видимому, и це­ли Петра как-то далеки от народных чаяний, и сам он не особенно близок народу. Иван Грозный — и то го­раздо понятнее... да и приятнее.

Весь фольклор, в которых царь Петр выступает мудрым, остроумным, смелым, сильным — все это твор­чество верхних слоев общества. Тех образованных 1 — 2%, которые считали себя «русскими европейцами», продолжателями дела Петра — европеизации России (и кто, говоря между нами, как раз под предлогом «евро­пеизации русской Азии» и «необходимости нести свет просвещения» так удобно устроился на шеях 98% насе­ления Российской империи). Эти люди воспитывались на культе Петра и вряд ли могли отнестись к нему кри­тически.

Что же до мнения народа... Как бы ни относился чи­татель к «средневековым» и «отсталым» рассуждениям про антихриста, в одном народная молва удивительно точна: как и полагается сатанинскому существу, Петр до конца не умер после своей физической смерти.

Петр — единственный из русских царей, после смерти окончательно превратившийся в беса.

Наивно думать, что всевозможные «жутики» про общение человека с дьяволом, про искушение и впаде­ние в смертный грех — только лишь выдумка того или иного писателя. То есть мы знаем эти истории уже в авторской обработке и каждая из них тесно связана с именем автора... самого известного, самого талантливо­го из авторов, писавшего на этот сюжет.

Трудно отделить легенду о Фаусте от бессмертного творения Иоганна Гёте. Спорить не о чем — Гёте соз­дал такой литературный текст, который живет в культу­ре уже двести лет и проживет по меньшей мере еще столько же. Тут и борьба чувства с долгом, и трагедия человека, в погоне за знаниями опоздавшего прикос­нуться к радостям жизни, запоздало пытающегося «свое наверстать». Тут и философский спор добра и зла, и проблема самоопределения, и... одним словом, много чего есть в великолепном произведении Гёте.

Но в том-то и дело, что сюжет «Фауста» вовсе не выдуман Гёте. Это сюжет городского фольклора, ухо­дящий в самое глухое Средневековье. Об ученом, про­давшем дьяволу душу, рассказывали в Европе, по край­ней мере, с XVI, а то и с XV века. Другое дело, что сюжет сюжетом, а каждый автор наполняет его своим понима­нием. Изначально, в народной легенде, доктор Фауст назидательнейшим образом погибал, связавшись с дья­волом для получения все новых знаний. Убогая мораль Ветхого Завета: во многия знания много печали, знай свое место, человек, а не будешь знать — будешь нака­зан.

У Гёте Фауст попадает в рай, вырванный у сатаны вмешавшимися силами добра. У него звучит вовсе не мотив страха перед знаниями, перед могуществом чело­века. Не смиренный, а гордый и мощный мотив: