множе­ство таких историй, да и в самой его жизни происходи­ло многое, «кажущееся чудным».

Таинственные рассказы любили и в салоне поэта Козлова, и во многих других.

Можно как угодно относиться и к истории, расска­занной Павлом Петровичем, и к многочисленным свиде­тельствам о появлении в Инженерном замке призрака самого Павла I, а на Дворцовой площади — призрака Николая I. Если так удобнее, давайте считать, что у пе­тербуржцев почему-то дружно «поплыла крыша». Но вот поплыла-то она в очень уж определенном направлении.

Перечислить ВСЕ литературные произведения, ко­торые относятся к жанру «петербургского жутика», и невозможно, и не нужно. Главное — литература этого рода в Петербурге и рождается, и потребляется. Идет, что называется, валом. Тут и «Пиковая дама», и фантас­магории Гоголя, и «Штосе» Лермонтова, и полузабытые рассказы Одоевского, и совсем уж забытый «Странный бал» Вадима Олгина.

В XX веке та же тенденция продолжается. Как лю­били поэты и писатели Серебряного века все вычурное, мистическое, невероятное, сказочное. Причем это не «убегание» в сказку, не выдумывание какого-то «параллельного мира», как в современном фэнтези. Это после­довательное привнесение фантастического в реальный повседневный мир. Если не удается насытить фанта­стикой Петербург, если даже он становится чересчур прозаичен — к услугам образованного человека и иные времена, и иные пространства. Не буду углубляться в тему: тут предмет для особого исследования. Но Нико­лай Гумилев даже от такой банальности, как неверная жена или влюбленная девица, отправлялся в Средневе­ковье или в Африку. Там — на максимальном расстоя­нии от реальности, он находил для себя то, чего не мог отыскать в Петербурге и вообще во всей России.

Так и А. Блок искал эстетического идеала то в «бе­реге очарованном и очарованной дали», то в балаганчи­ке, и что-то слишком часто у него то плачет ребенок о тех, кто уже не придет назад, то «кости бряцают о кос­ти»... Та же фиксация внимания на трагическом, потус­тороннем, фантасмагорическом... На пограничных со­стояниях, на смерти.

В конце XIX — начале XX века писались и совер­шенно мистические произведения — и тоже на сугубо петербургской основе. Вера Ивановна Крыжановская писала под псевдонимом Рочестер; сегодня она практи­чески забыта, а жаль! Фактически ее просто выбросили из числа поэтов и писателей Серебряного века «за идеологию». Теперь ее печатают — но поезд ушел.

Что только не делается в Петербурге, созданном ее фантазией! Финки-колдуньи, встающие мертвецы, лю­бовные привороты... Удивительное соединение «дам­ского романа» с «жутиком»[138].

Другое поколение, Александр Кондратьев, писал на те же темы «мистического Петербурга», сочетания мис­тического и реального. Этот практически забытый ли­тератор был хорошо известен в начале XX века. Был знаком с А. Блоком, с 3. Гиппиус и Д. Мережковским. До 1917 года у него вышло 7 книг. В эмиграции он про­должал писать на те же темы[139].

При советской власти мистика, говоря мягко, не по­ощрялась, но авторы много раз поминавшегося альма­наха «Круг», по существу, продолжают ту же самую тенденцию. Еще раз подчеркну: разворачивать тему я не буду, потому что так можно написать еще одну кни­гу, уже о другом. Не о Петербурге, а об одной из тен­денций его культуры. Главное для меня сейчас — отме­тить стойкость этой тенденции.

Не будь Катаклизма, не возникни разрыва в течении литературного процесса, романы Кондратьева были бы широко известны на Родине. Авторы «Круга» учились бы у Кондратьева и других таких же, не открывая сами по себе давно открытые америки.

Ну, будет считать — литературный процесс — это высоко, элитно, не всем доступно. Но ведь «низы» пе­тербургского общества восприимчивы к «страстям» та­кого рода ничуть не меньше «верхов». Эта масса насе­ления Санкт-Петербурга мало представлена в литературе, но взять хотя бы образ жуткого сапожника- сатаниста, распространяющего письма с молитвами «Утренней звезде», то есть дьяволу[140]. Старичок этот не имеет ника­кого отношения ни к кружку Гнедича и Дельвига, ни к потомкам людей этого круга. Ни к элитнейшей ученой публике, собиравшейся в «Бродячей собаке», легко пе­реходившей с русского на немецкий и французский. Но он, право же, ничуть не меньший петербуржец: то же отчаяние, та же беспочвенность, тот же острый инте­рес к потустороннему, к смерти. Наконец, та же непререкаемая уверенность в том, что стоит Петербург на костях тысяч и тысяч. Легенда эта нужна ему не мень­ше, чем самому Георгию Иванову.

Другое дело, что старый простолюдин делает из русской истории свои выводы: мол, верхи общества — они все немцы, если не по крови, то по духу. Что Петр немец, чьи «косточки в соборе на золоте лежат», что Пушкин, воспевший «Петра творенье».

«Что же он любит? Петра творенье. Русскому нена­видеть впору. А он — люблю. Немец! Державу любит! Теченье! Гранит — нашими спинами тасканный. На на­ших костях утрамбованный! Ну?»[141]

А как раз те, «чьи косточки, — он топнул ногой, — под нами гниют, чьи душеньки неотпетые ни Богу, ни черту ненужные, по Санкт-Петербургу этому, по ночам по сей день маются и Петра вашего, и нас всех заодно, проклинают, — это русские косточки. Русские души...»[142]

Страшненький старичок? Еще какой страшненький. Неприятный? Не понявший чего-то очень важного? Из­бравший неверный путь? А это уж оценивайте, как вам будет угодно, господа. Только «петербургский текст» русской культуры позволяет и такое толкование, вер­но? Не всем же жителям города с населением в два с половиной миллиона соглашаться во всем и всегда.

Откуда же эта мрачная мифология? Это упорное стремление видеть в своем городе, в его истории тра­гичное, страшное, сплошной парад вставших покойни­ков и привидений?

Ю.М. Лотман полагает, что дело тут в дефиците го­родской истории. Городу ведь необходима история, иначе его жители не смогут осознать и осмыслить са­мих себя. В постепенно растущих городах история за­дается как неторопливо разворачивающийся процесс, растянувшийся на века.

«Мгновенно» возникший Петербург лишен истории, и потому «пришлось» наполнить его мифами. Запомним тезис Юрия Михайловича про «мгновенно» возникший город — к нему придется еще вернуться. Но кроме по­требности в мифах — неужели так уж «ни при чем» и все остальные особенности Петербурга? В том числе его бытие как удивительного города-экстремума?

Культ Петра I, называемого не иначе как «Вели­кий», пронизывает весь петербургский период нашей истории. Веками, десятилетиями о Петре Великом, Пет­ре I говорилось исключительно самыми торжественны­ми словами: великий реформатор! Великий человек! Ве­ликий просветитель! Отец народа! Создатель Империи!

«Великий муж созрел уже в юноше и мощною ру­кою схватил кормило государства», — вещал Н.М. Ка­рамзин[143].

«...богатырь физически и духовно», «невиданный бо­гатырь, которому грузно было от сил, как от тяжелого бремени... ему тесно было в старинном дворце крем­левском, негде расправить плеча богатырского...» — так пишет о нем СМ. Соловьев[144].

И далее, в таком же эпическом стиле: «Молодой бо­гатырь рвался из дома от матери — поразмять