литературу, но даже и красочную деталь, зримое воплощение «тор­жества стихий» — вершины Александрийского столпа или Петропавловской крепости, торчащие над волнами и служащие причалом для кораблей. Деталь эта ходила из альбома в альбом, перекочевывала с иллюстрации на иллюстрацию и была хорошо известна петербуржцам.

«Лермонтов ...любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого поднималась оконечность Александрийской колонны с венчающим ее ангелом. В таком изображении отзывалась его без­отрадная, жаждавшая горя фантазия»[130].

Ладно, фантазия Лермонтова «жаждала горя» — но ведь любая «фантазия» автора только в одном случае превращается в фактор культуры: эту фантазию должны востребовать люди. Если бы не нашлось большого числа тех, кто хотел именно таких «фантазий» — ну, и остались бы они частным делом Лермонтова, кто бы их помнил.

Так старый рыбак говорит мальчику в стихотворе­нии М. Дмитриева «Подводный город». Стихотворение увидело свет в 1865 году.

«Вот уже колеблются стены, рухнуло окошко, рухну­ло другое, вода хлынула в них, наполнило зал. ...Вдруг с треском рухнули стены, раздался потолок, — и гроб, и все бывшее в зале волны вынесли в необозримое мо­ре»[131]. Эти сцены из «Русских ночей» В. Одоевского — не что иное, как картины гибели Петербурга.

Конечно же литература этого рода вовсе не исчер­пывается приведенными отрывками. Это — наиболее талантливые, произведшие на современников самое большое впечатление примеры. Вообще же литература про потоп, которому предстоит поглотить бедный Пе­тербург, составляла важную часть духовной культуры города XIX века, да и современную.

Характерно, что миф о «княжне Таракановой» вклю­чает и сцену потопа. Якобы несчастная княжна остав­лена была в камере Петропавловской крепости и уто­нула там в наводнение 1777 года. Что проку в скучных фактах — что княжна Тараканова стала монашкой и умерла уже в начале XIX века? Это все «взрослая», тоскливая проза. «Зато» княжна Тараканова очень по-петербургски тонет и в романе Данилевского «Княжна Тараканова», и на картине К.Д. Флавицкого. Вот тут есть все, что полагается! И высокая трагедия, и высокая грудь княжны, и хлещущая в окошко вода, и крысы, бегущие по постели... Вот это я понимаю! На этой карти­не все правильно, все по-петербуржски. Потоп — так потоп.

Но, впрочем, что там наводнение. Ф.М. Достоевско­му привиделось не хлюпающее болото под мостовыми, не волны, хлещущие в окна третьего этажа Зимнего дворца, а покруче: что в одно прекрасное утро поднимется утренний туман, а вместе с ним и весь невероят­ный, фантасмагорический город. Туман унесет город, и останется на месте Санкт-Петербурга лишь одно «пус­тое финское болото».

Как видно, стоит речи зайти о Петербурге, никуда не деться от зрелища то ли вод, заливающих столицу, то ли обработанного камня, уплывающего в небо в струях водяного пара.

Интересно, что и гибель города в 1918 году (многим казалось, что это окончательная и бесповоротная ги­бель) многие воспринимали именно как погружение в воды. Как у Г.В. Иванова: «Говорят, тонущий в послед­нюю минуту забывает страх, перестает задыхаться. Ему вдруг становится легко, свободно, блаженно. И, теряя сознание, он идет на дно, улыбаясь. К 1920-му году Петербург тонул уже почти блаженно»[132].

Какая, однако, навязчивая идея — это неизбежное погружение Петербурга в первозданные воды!

До сих пор речь шла о литературных описаниях по­топа, о культуре образованных верхов, рисовавших и сочинявших стихи и романы. Но буквально с момента основания Петербурга жила и самая что ни на есть простонародная вера в затопление Петербурга.

С основания города все время появлялись «проро­ки», пугавшие жителей Петербурга катастрофическими наводнениями и затоплением. Верили им в разной сте­пени. С одной стороны, низы города страдали от навод­нений уж, по крайней мере, не меньше, чем верхи. С другой, ни одно предсказание ни разу не сбылось.

Город на краю, на пределе, осознавался как го­род, скованный в воздухе на ладони колдуна и не имеющий под собой фундамента.

«И стали строить город, но что ни положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя прини­мает и наверху земли одна топь остается. Меж тем царь построил корабль, оглянулся: смотрит, а нет еще его города. «Ничего вы не умеете делать», — сказал он сво­им людям, — и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый го­род, и опустил его на землю»[133].

В.Ф. Одоевский приписывает эту легенду «старому финну», но очевидно — этим «финном» является он сам. Стоит ли объяснять, как семантически связаны «леген­да» и само понятие «беспочвенности», родившееся, ско­рее всего, тоже в Петербурге? Петербург — город, под которым нет почвы, прочной земли. Но... но тогда — что же под городом?!

Эта «пограничность» города, причем расположен­ность его не только на границах России, но и на грани­цах Ойкумены, на границах обитаемого людьми про­странства, делает его и местом встречи, столкновения мира живых и потустороннего мира.

Если представить себе Землю в виде каравая или лепешки, к краям которой прикасается небо, ограничи­вая видимый мир, то очень легко вообразить, что жите­ли окраины этого «каравая» должны и впрямь очень уж тесно контактировать с существами иного мира. И при­шедшими с небесной сферы, и пролезшими «из-под ле­пешки». Такой образ мира, в котором центр очень спо­койное место, а на окраинах идет борьба Порядка и Мрака, очень хорошо описан в блестящих фэнтези По­ла Андерсона.

По-видимому, для человека очень характерно пред­ставлять себе мир в виде концентрических кругов. В самом центре находятся области, полнее всего пре­образованные человеком, наиболее соответствующие представлениям об идеальном и должном. Чем дальше от этого центра, тем все более дикие и не тронутые человеком области приходится преодолевать, вплоть до мест, где влияние человека вообще не ощущается. Я на­звал этот стереотип, эту привычку мыслить себя в цен­тре Вселенной «вселенским централизмом»[134].

Санкт-Петербург — это город, расположенный экс­центрично в том пространстве, которое вплоть до нача­ла XX века мыслилось как Вселенная.

Ощущение величавого покоя, пребывания в некоем центре освоенного пространства, гордость строителя и обитателя империи, простершейся от Вислы до Аля­ски — все это граничит с чувством, что все видимое во­круг непрочно, зыбко, в любую секунду может исчезнуть. Что созданное человеком — лишь одна часть окружаю­щего и что в предельно упорядоченный, приведенный к почти казарменному порядку мир человека в любой мо­мент может вторгнуться стихийное, опасное и сокру­шающее.

Я бы осмелился утверждать, что призрак или вос­ставшее из гроба существо семантически очень сходно с Невой. Призраки, тролли или иные пришельцы из иных миров так же вторгаются в мир живых, как воды Невы вторгаются из мира природного хаоса в упорядо­ченный мир человека. Они точно так же олицетворяют некие природные, внечеловеческие силы. Получается, что эти силы актуально присутствуют в Петербурге и составляют его неотъемлемую часть.

Добавим к этому постоянное воздействие экстре­мальных факторов: геопатогенных зон или долгой