шой выдержкой. В эту ночь планировалось отснять зда­ние Двенадцати коллегий, Кунсткамеру и Зоологиче­ский музей с Адмиралтейской набережной, а потом и Медного всадника. Любой знающий город человек легко скажет, что, фотографируя Зоологический му­зей, я стоял метрах в пятистах от Медного всадника, не больше.

Сфотографировал, не снимая штатива, закурил. Бы­ло около часа ночи, мосты еще не начинали разводить. В мои планы входило выйти к Медному всаднику, сфо­тографировать его и потом через Неву — Двенадцать коллегий. По всем расчетам, я должен был успеть до развода мостов на Петроградскую.

Тут я увидел, как от Адмиралтейской площади быстро идет ко мне какой-то человек. Было ему лет шестьдесят, и по внешности — пролетарий пролета­рием.

— Ты что тут делаешь?!

—  Видишь ведь, фотографирую.

—  Сбесился, что ли?! Жизни не жалко?!

И человек энергично повертел у виска — даже не одним пальцем, а всей ладонью.

—  Разве тут опасно? Что случилось?

Говорил я лениво, спокойно, а человек явственно нервничал. Какое-то время он разглядывал меня, скло­нив голову на плечо, потом отрывисто спросил:

—  Не местный, что ли?

—  Не местный.

—  Парень, туда не ходи, — сказал дядька, ткнув паль­цем в сторону Исаакиевской площади. — Понял? Не хо­ди, говорю.

—  Почему не ходить? Я как раз хочу пойти, фото­графировать Медного всадника буду.

При этих словах дядька буквально подпрыгнул, а потом наклонился ко мне и сущим образом зашипел:

—  Я говорю — не ходи! Надо тебе фотографии де­лать — днем можно прийти! А то ходили тут...

Дядька резко оборвал самого себя, внимательно в меня вгляделся и вдруг спросил безнадежно:

—  Пойдешь?!

—  Конечно, пойду.

Дядька опять махнул рукой, отбежал и крикнул уже издалека:

—  Пойдешь — на меня не обижайся!

И торопливый скрип снега под его ботинками быст­ро стих в стороне Адмиралтейства.

Теперь представьте ситуацию: ночь, тишина, тучи висят ниже шпилей Адмиралтейства и Петропавлов­ской крепости. Раза два пробросило снежок. Очень тихо и очень темно. Стынет громадный город вокруг, фонари погасят через час. Ну, и что прикажете де­лать? Побыстрее уйти? Так можно испугаться на всю жизнь. Идти в общество... хотелось бы еще знать — кого именно?

Люди пожилые и умные называют меня осторож­ным человеком. Молодые и пылкие — трусом. В этот раз я действовал половинчато: к Медному всаднику по­шел и даже фотографировал его. Но фотографировал издали, через телескопический объектив. Фотографи­ровал и Двенадцать коллегий — через тот же объек­тив, но стоя к Медному всаднику боком и не теряя его из виду.

Кстати говоря — слайды не получились. Всегда по­лучались, и я могу показать очень неплохие ночные слайды Петербурга. Но не эти.

И конечно же я не знаю, кто был этот незнакомый пожилой дядька. Может быть, городской сумасшед­ший? Единственное, что могу утверждать вполне ответ­ственно: в Петербурге и сегодня живут люди, которые ночью не подойдут к Медному всаднику. И другим очень не посоветуют. Вот и все, что я осмелюсь утверждать.

После смерти Петра Бартоломео Карло Растрел­ли сделал «восковую персону» — скульптуру, имевшую точное портретное сходство. Для изготовления скульп­туры была использована посмертная маска, снятая с Петра в гробу. «Восковая персона» была выставлена в Кунсткамере и имела особенность: если посетитель на­ступал на некое место на паркете, восковой Петр вста­вал с кресла и эдак приветливо поводил в воздухе рукой. Так он и сидел, восковой император, пока не случилось несчастье. По одним данным, некая дама не была пре­дупреждена и испугалась так, что упала в обморок. По другим сведениям, получилось еще хуже: у дамы слу­чился выкидыш. После этого «восковую персону» из Кунсткамеры все-таки убрали и хитрую механику сло­мали.

Что в этом интереснее всего: приближенным и на­следникам Петра хотелось как можно сильнее продлить его пребывание на земле и после жизни. Это языческое отношение к покойнику — желание оставить его с со­бой, проявляется в двух феноменах культуры. Одно из них — это стремление сохранить на память его образ — в виде ли портрета, фотографии, скульптуры или по­смертной маски. Такова цель хранения фамильных аль­бомов, картинных галерей с портретами предков или римского атриума со стоящими там бюстами предков хозяина дома.

В другом варианте телесное сохранение тела покой­ного (бальзамирование) или куклы (восковой или брон­зовой фигуры) не столь невинно: это желание продлить какое-то подобие жизни умершего. Язычник мог делать нечто подобное, не видя ничего дурного в такой некро­филии, таков уж уровень языческого сознания. Языч­ник считает, что душа человека, или одна из его душ, вполне может оставаться в мумии или в этом изображе­нии.

Но христиане-то верят, что душа после смерти от­летает — вся и сразу. Если в изображении покойного или в его мумии продолжается жизнь — это никак не может идти от Бога. Бог душу в тело вложил, он же ее и забрал, когда кончилась телесная жизнь.

Опять же — я ничего не утверждаю, не делаю ника­ких выводов. Я лишь задаюсь вопросом: чего хотели приближенные Петра, когда хотели сохранить подобие жизни в его изображении? Какие же представления о Петре они имели и что связывали с Петром?

В Петербурге упорно говорили и говорят о встре­чах не с одним Петром, а, по крайней мере, еще с двумя императорами: с Николаем I, которого видят иногда в сильную метель на Дворцовой площади, и с Павлом I, который расхаживает в полнолуния по Инженерному замку. Но оба эти призрака совершенно безвредны! Со­хранилось даже свидетельство некого мещанина, не на­шедшего ничего умнее, как спросить у Николая I:

—  Вы ли это, Ваше царское величество?!

На что получил великолепный, истинно царский от­вет:

— Ты что, сам не видишь, дурак?!

Но призрак вовсе не покарал мещанина за недовер­чивость, тем более не стал бить его дубиной или топ­тать конем; рассердился за глупость и за отсутствие фантазии, и только.

Страшные черты вестника смерти, потустороннего убийцы, охотящегося на одиноких путников, молва при­писывает именно Петру и только Петру. Встреча с Ни­колаем I, кстати говоря, в конце XIX века считалась сча­стливым предзнаменованием: увидел императора Нико­лая, жди повышения по службе. Многим ли повезло — не могу знать, но несколько десятков свидетельств встреч с Николаем существуют. И никаких неприятных последствий!

Действительно ли призрак Петра I встречали Петр III и Павел I? Опять же ни за что не поручусь, но ведь и в этих встречах Петр выступает как вестник несчастий, которые должны обрушиться на царствующую династию, носитель всевозможных ужасов. И стоит ли удивляться, что оба императора болели после встречи с дедом и пра­дедом и оба были убиты заговорщиками? Там, где речь заходит о Петре, ничего другого не следует и ожидать.

Кстати, о памятниках... В Скандинавии рассказыва­ют о потусторонней жизни нескольких памятников, но далеко не все они, эти оживающие памятники, опасны. Свойства памятников тесно связаны с характером того, кому они поставлены, и если швед побеседует с памят­ником Карлу IX, это совсем даже неплохо. Последний раз такая беседа состоялась, по слухам, всего лет пят­надцать назад, в 1986 году, но сообщил о ней человек, тогда бывший студентом. По собственному признанию, тогда он не просыхал третью неделю, и сообщение приходится признать малодостоверным. Рассказывал мне об этой истории швед, с которым мы пили часа три в ресторане «Детинец» в Новгородском кремле. Опять же — трудно принимать всерьез.