которая плещется под камнем, есть что-то глубоко неестествен­ное, что-то противоречащее всему естественному и нормальному течению событий и обычному положению вещей.

И получается — Петербург не просто город, постав­ленный эксцентрически, но город, созданный колдов­ским, невероятным способом, и само бытие этого горо­да загадочно и невероятно.

А ведь Петербург — это не только город, лежащий на краю своей земли. Это город, лежащий на границах трех культурно-исторических миров: славянского мира, Германии и Скандинавии. Город, лежащий на краю Ев­ропы, на краю суши. Может быть, ощущение всех этих границ как-то накладывается, усиливает переживание эксцентрического положения города?

Если это предположение верно, то мы получаем объяснение — почему черты эксцентрического города так сильны в Петербурге? Намного сильнее, чем в Кон­стантинополе, во всяком случае. Может быть, дело в том, что положение Петербурга на МНОГИХ «краях» одновременно сделало его СВЕРХЭКСЦЕНТРИЧЕСКИМ го­родом?

Впрочем, есть и еще одна граница, на которой рас­положен Петербург... И о которой мы пока не говорили.

С точки зрения жителя большей части Европы, Петербург находится на границе обитаемого человеком. От этой фразы поднимется не одна бровь жителя Шве­ции, Норвегии да и Финляндии. Ведь Финляндия полно­стью лежит севернее Петербурга, а у Швеции и Норве­гии южнее 60-й параллели северной широты заходят маленькие, незначительные участки территории.

Но Скандинавия — особый культурно-исторический мир. Финляндия — страна очень древних народов, са­мых древних обитателей Восточной Европы. Финно-угорские племена жили здесь задолго до славян и гер­манцев. Есть основания полагать, что они первые из людей пришли в Скандинавию 9 тысяч лет назад, когда стаял Скандинавский ледовый щит и земля стала при­годна для обитания человека. У финно-угров было мно­го времени приспособиться к Северу.

Индоевропейские племена, вторгшиеся в Скандина­вию в XV—XVII веках до Р.Х., тоже имели много време­ни для адаптации. Грубо говоря — те, кто не мог при­способиться к долгим зимним ночам, дефициту света и тепла — давно вымерли. Предками современных шве­дов и норвежцев стали те, кто смог приспособиться.

К тому же большая часть шведов и норвежцев жила на юге Скандинавии, не забираясь в места действительно трудные для обитания. Световой режим на юге Скандинавии, между 59 и 62-й параллелью северной широты, примерно такой же, как в Петербурге. А теп­ловой режим там благоприятнее, потому что эти страны расположены западнее, на них сильнее влияет Гольф­стрим. Стоит почитать Сигрид Унсет, Сальму Лагерлёф или Астрид Линдгрен — по их описаниям, в апреле яблоневые сады в Осло и Стокгольме покрываются кипе­нью цветов, начинаются сельскохозяйственные работы. А в октябре их герои еще прогуливаются под опадаю­щей рыжей листвой — как русские люди в середине — конце сентября.

Для шведа его страна не находится на краю обитае­мого мира — потому что его мир все же теплее Петер­бурга, да к тому же вся страна, целиком, лежит на Севе­ре. У шведа нет и не может быть шока, который может пережить житель Юга от столкновения с Севером. Фран­цуз, итальянец, даже немец такой шок пережить в со­стоянии... но их страны вообще не лежат на Севере, не заходят на Север никакой своей, даже самой малой ча­стью. Приехал человек в Скандинавию — ужаснулся или восхитился, как уж ему захотелось, да и уехал домой.

Россия — единственная европейская страна, лежа­щая в столь разных широтах, от границы с субтропика­ми на Кубани до субарктики на Мурманском побере­жье. И при этом заселяли Петербург и его окрестности на 90% люди, выросшие в других широтах. У тех, кто пришел из-под Ярославля — не говоря о пришедших из-под Тулы и Калуги, — «северный шок» был очень си­лен. У жителя Каргополя или Холмогор такого шока не было бы вообще — но много ли жителей Севера пере­селены были в Петербург? Шли ведь в основном «люди государевы» или их слуги — то есть в основном потом­ственные жители средней полосы.

Не отсюда ли, кстати, и пресловутые «белые ночи», ставшие чуть ли не символом Петербурга? Может быть, такой значительной приметой своего города и сделали их люди, очень уж непривычные ни к чему подобному?

В климате, в световом режиме Петербурга очень много черт Севера. Это и нежные, пастельные краски небес — на юге краски закатов и рассветов гуще, опре­деленнее. Это и продолжительность дня летом, ночи зи­мой. Почему-то «черные дни» не стали такой же приметой города, как «белые ночи», а ведь они не менее интерес­ны. В декабре светает часов в одиннадцать, смеркается к трем часам дня. Если денек серенький, тусклый, то света может почти не быть. И в час дня, и в два ходит человек в серых сумерках, а не в свете, подобающем Божию дню. Неделю не разойдутся тучи (а так бывает в Петербурге) — и всю неделю света почти нет.

Конечно, это еще далеко не полярная ночь — но это уже явление, очень ясно указывающее на существова­ние таких ночей, длящихся неделями и месяцами. Чело­век в Петербурге оказывается в преддверии таких мест — то есть в преддверии мест, где жить человеку не следует.

Где бы ни обитал человек — у него всегда суще­ствует представление о местах, где ему следует оби­тать, и о местах, где жить вовсе не обязательно. Конеч­но же, представление о таких местах очень зависит от того, в каких именно местах и в каких ландшафтах жи­вет человек.

У каждой культуры есть представление о «правиль­ных» ландшафтах — и всегда эти ландшафты на поверку оказываются попросту «своими» ландшафтами. Лев Гу­милев блестяще показал, что культура (Лев Николаевич упорно называл ее «этносом») возникает в совершенно определенных точках географического пространства, на стыке нескольких ландшафтов[57]. Эти ландшафты ста­новятся для культуры «своими».

В сущности, что такое «свой» ландшафт? В первую очередь это ландшафт понятный и знакомый. Обитая в нем десятками поколении, человек представляет, чего он может ожидать, чего надо бояться и на какие прият­ные стороны обитания в нем можно рассчитывать. В этом ландшафте могут подстерегать опасности, но и сами эти опасности понятны, предсказуемы и потому не особенно страшны.

Уссурийский тигр гораздо слабее бурого медведя. Если эти два страшных хищника нападают один на дру­гого, практически всегда побеждает бурый медведь. Но русские казаки, которые регулярно охотились на мед­ведей, панически бежали от уссурийского тигра. При­чина не в том, что этот зверь настолько страшен; прой­дет несколько поколений, и потомки казаков начнут охотиться на тигров, и даже ловить живых тигрят для зоопарков. Но пока что тигр настолько пугает их, что в панике бегут матерые воины; бросают оружие люди, бе­рущие бурого медведя «на берлогах», рогатиной и ножом.

На этом примере хорошо видно, как люди могут ос­воить новый для них ландшафт и сделать его «своим». А до этого буквально все в новом месте вызывает на­пряжение и страх: ведь неизвестно, чего надо бояться. В наборе новых для него ландшафтов человек оказыва­ется в том же беспомощном положении, которое при­писывают своим героям многие фантасты, описываю­щие освоение чужих планет. У читателя могут быть свои вкусы, я напомню ему, как мастерски делает это Р. Хайнлайн, у которого смертельно опасные «стоборы» оказы­ваются вовсе не хищниками «крупнее льва», а зайцеподобными и к тому же вкусными зверьками[58].

Как и во многих других случаях, фантасты просто переносят в космос чисто земные проблемы. Европеец в тропиках берет в руки смертельно ядовитую ракови­ну-конус и с интересом наблюдает, как жало