удавят в себе азиатов. Россия же до Урала — Европа.

В XVIIже веке такого мнения не высказывали ни географы, ни философы. Россию на картах того времени называли то «Великой Татарией», то еще веселее — «Великой Тартарией», и в Европу ее не включали. Лю­бопытно, что Курляндия в Европу входила, а вот Фин­ляндия — нет. Финляндия была Европой ровно в той степени, в которой шведы успели ее «цивилизовать» — то есть отучить финнов от собственного языка, культу­ры и образа жизни.

Если считать европейскими странами Курляндию и Швецию, то все лежащее к востоку от них — уже не Европа. Петербург оказывается в этом случае первым большим городом за пределами Европы — чем-то вроде Тира или Сидона для греков времен Энея.

Если все же считать частью Европы многострадаль­ную Финляндию, то получается еще интереснее. Тогда образуется узкий участок собственно русской террито­рии, втиснутый между Курляндией и Финляндией. Се­верная часть этого участка — балтийское побережье, от устья Нарвы до Карельского щита, примерно 150 ки­лометров. Образуется как бы исполинский язык, высу­нутый Россией, азиатской страной, между европейски­ми государствами. Словно язык враждебной Европе России, которым она лакает воды Балтийского моря, восточного озера немцев.

Но ведь то, что является границей Европы, — одно­временно и граница России. Петербург расположен на границе России с Европой.

Чаще всего города вырастают в центре своей земли, как их сердце, как их воплощение. Это концен­трические города. Так вырос Рим — сердце огромной империи. Так выросли Париж и Лондон, Стокгольм и Краков. Так выросла и Москва. В таких городах естест­венно возникают «генетические» мифы — мифы про со­бирание земель вокруг города, о событиях его роста, происхождения и развития.

Но бывает, что город сознательно возводится не в сердце, а на краю своей земли. Зачем? Для того, чтобы подчеркнуть — монарх претендует на большее, чем имеет! Если город расположен на краю своей страны, то получается, император не признает окончательным современные границы страны. Столица должна нахо­диться в центре, и он строит свою столицу в центре БУ­ДУЩЕГО государства. Уже тем самым объявляется, что реально существующая страна как бы «на самом деле» и не существует, что она — только часть той страны, которой предстоит родиться.

Так, император Константин перенес свою столицу из Рима в город Византии, который стал теперь назы­ваться Константинополем. Возник совершенно новый город, лежащий не в центре империи, а на ее восточ­ной окраине. Константинополь возводился, чтобы разо­рвать старые, полуязыческие традиции Рима и новые традиции христианской империи. Уже в его положении содержалась претензия сделать частью империи Пер­сию и другие «пока не христианские» земли, и соседи отлично чувствовали этот вызов.

Перенеся столицу в Константинополь, император объявлял историю Рима только началом какой-то более важной истории, а Римскую империю — только частью какой-то большей по размерам империи. Ему и его сподвижникам мерещился ни много ни мало Земной шар, объединенный христианнейшим императором. Не случайно же Константин первым взял в руки новый символ власти — державу, то есть Земной шар, осенен­ный крестом.

Похожий поступок совершил и киевский князь Свя­тослав, когда перенес столицу Руси из Киева в новый городок, Переяславль на Дунае. Тем самым он объявлял о намерении создать империю, частью которой будет Киевская Русь, а большую часть еще предстоит отвое­вать у Византии. Замысел Святослава успехом не увен­чался, но увенчаться вполне мог — создавались же вар­варские королевства на территории бывшей Западной Римской империи. А главное — поступок это принципи­ально такой же, как и поступок римского императора Константина и московитского царя Петра I.

В таких городах, расположенных «эксцентриче­ски», на краю своей земли, естественным образом соз­даются совсем другие мифы: мифы космологические — о творении города, страны и государства. Не о медлен­ном, закономерном росте, но именно о творении. Скла­дываются мифы эсхатологические — о конце мира, ми­фы демиургические — о творении, совершенном муд­рецами и гигантами-демиургами[53].

Так что независимо ни от чего иного Петербург не­избежно должен был бы порождать эти неспокойные, напряженные мифы, создавать сложную психологиче­скую обстановку для своих жителей. Так и в Константи­нополе всегда особенно подчеркивалось противопостав­ление неосмысленной природы и сотворенного людьми, стихии и человека, коллективной мощи жителей импе­рии, сотворившей город там, где еще десять — двадцать лет назад стояли только нищие рыбацкие деревушки.

Но в том-то и дело, что мифология Петербурга с са­мого начала не останавливалась на противопоставлении природного и созданного человеком, стихийного и со­творенного. Мифы творения странным образом зацик­ливаются на личности Петра и странным образом гово­рят не столько о мощи человека, сколько о мощи тех, кто помогает Петру... А помогает ему, как вы понимае­те, вовсе не Господь Бог.

Вот одна очень типичная легенда: мол, Петербург было невозможно построить в таком топком месте, пу­чина поглотила бы его дом за домом. Построить Петер­бург можно было только сразу весь, целиком, и строить его можно было только на небе, а потом сразу взять и опустить его весь на землю. А кому по плечу такая за­дача?! Только Антихристу.

Эта легенда приписывается финнам, но явно только приписывается — ведь вовсе не финны поговаривали об Антихристе и уж, конечно, кто-кто, а финны пре­красно знали, выдержит ли «трясина» отдельные дома. Ведь построенный на их глазах Ниеншанц с его 2000 жилых домов, лесопильными заводами и церквами, дру­гие города и деревни никуда и не думали провалиться. Такие легенды приписывались финнам, чтобы придать им древность и происхождение от немного таинствен­ного, «колдовского» народа, жившего в этих местах за­долго до русских.

В.Ф. Одоевский передает эту легенду так: «Вокруг него (Петра. — А.Б.) только песок морской, да голые камни, да топь, да болота. Царь собрал своих вейнелейсов[54] и говорит им «постройте мне город, где бы мне жить было можно, пока я корабль построю». И стали строить город, но что положат камень, то всосет боло­то; много уж камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает, и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил ко­рабль, оглянулся: смотрит, нет еще города. «Ничего вы не умеете делать», — сказал он своим людям и сим сло­вом стал поднимать скалу за скалой и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю»[55].

Одоевский еще делает вид, что это финская леген­да, но эту же легенду опубликовали в 1924 году как народную, как часть городского фольклора — и уж ко­нечно, никак не финского:

«Петербург строил богатырь на пучине. Построил на пучине первый дом своего города — пучина его про­глотила. Богатырь строит второй дом — та же судьба. Богатырь не унывает — и третий дом съедает злая пу­чина. Тогда богатырь задумался, нахмурил свои черные брови, наморщил свой широкий лоб, а в больших чер­ных глазах загорелись злые огоньки. Долго думал бога­тырь и придумал. Растопырил он свою богатырскую ла­донь, построил на ней сразу свой город, и опустил на пучину. Съесть целый город пучина не могла, она долж­на была покориться, и город Петра остался цел»[56] .

Естественно, и в самом творении города «на воздусех», и в возведении его «на пучине», и в топи,