Албэ в Стамбул; он был по-прежнему честен, бесстрашен и правдив, по-прежнему добр. Но, как и раньше, слепо поклоняется своему султану, с уст которого для него слетают слова аллаха. А потому молодому беку и в голову не приходит задуматься над тем, для чего он сегодня здесь, в Земле Молдавской, в Белой долине. Султан — его государь и имам, властитель тела его и духа, султан знает, что делает; ему, правоверному и воину, надлежит лишь идти по слову султана в бой. Он, Войку, защищает землю отцов, свою свободу и любовь, свою природную правду; Юнис-бек просто живет в свое удовольствие, как надлежит молодому баловню судьбы. Война для него, где бы она ни велась, — великое приключение, он развлекался и веселился в бою, как дитя, продолжая игры, которые вел, наверно, мальчишкой со сверстниками в громадных рвах Царьграда. Юнис просто не видел тех страданий, разорения и позора, которые нес его народ людям многих стран. Баловень судьбы и старших, он не мог стать другим и был еще слишком молод, чтобы все понять.

Что же делать теперь? — думал Войку. Может, он должен взять у спящего бека нож, прокрасться в шатер султана и убить проклятого турецкого царя? Или хотя бы мерзкого предателя Басараба? Или, быть может, взорвать пороховой обоз турок, — Войку заметил, что арабаджи поставили свои возы слишком тесно, запомнил место, где они стояли. Тогда погибнет также Юнис, который только что спас Чербула от верной смерти, погибнет, наверно, Иса-бек, принявший его как отец. Но разве не будут в расчете они оба и он, спасший Юниса не так уж давно? Впрочем, как могла у него появиться эта постыдная думка? Какая могла быть для этого мера, какой здесь был мыслим торг?

Войку незаметно погрузился в сон. И увидел себя стоящим в темном лесу, на маленькой поляне между старыми буками. В полумраке перед ним, опираясь на большой окровавленный меч, стоял его государь, князь Штефан. Витязь знал, что это сон, и не сомневался тем не менее, что наяву видит князя, глядевшего на него, сурово сдвинув брови, с немым укором в глазах.

«Ты пощадил и отпустил врага, упрямец, — заговорил князь. — Но он остался врагом и с оружием вернулся на нашу землю. Он спас сегодня тебя, спору нет; но завтра встретит другого, брата твоего по отчине, и убьет; и ты будешь повинен в смерти брата. Таков расчет ваших дел, другого не ищи!» «Но он стал моим другом, государь, — ответил Войку, не опуская взора, — и помнит добро, даже возвратившись с мечом. С войском врагов ко мне вернулся друг, несущий в себе память о том, что молдаванин сохранил ему жизнь.» «Эта память не мешала ему вчера крепко биться, — жестко усмехнулся Штефан-воевода. — Опасна, сотник, твоя доброта, погубит она тебя.» «Пускай сгубит, — воскликнул Войку, — но останется среди людей сама! И, хотя люди будут воевать, как прежде, частицы добра — от меня и иных — станут жить, и сердца от них будут становиться все добрее и добрее.» «Слова из песен звучат в твоей речи, сотник, — сурово вздохнул князь. — По песням да книгам жить нельзя.» «Но без песен тоже нельзя, государь! — осмелился снова возразить Войку. — Значит, они обладают властью над жизнью, и учиться надо также у них!»

Но князь Штефан явно не слушал уже своего витязя. Лицо князя начало удлиняться, заканчиваясь рыжей бородой. Темные глаза посветлели, стали миндалевидными, нос хищно заострился, загнулся книзу. Перед Войку был султан Мухаммед, и витязь не сразу понял, что это уже явь, и турецкий царь действительно сидит в полутьме шатра на корточках, наклонившись над ним, все так же лежащим на ложе сна.

Войку приподнялся на локтях под острым, проникающим в самый мозг взглядом падишаха. Всесилие и жестокость, добродушная насмешка и смерть — все было в светлом взоре непобедимого властителя империи осман.

— Лежи, — приказал ему султан шепотом, продолжая пристально всматриваться, словно по глазам молодого пленника перед ним можно было прочитать судьбу великого похода. — Лежи тихо, о заблудшая овца пророка Исы,[94] и отвечай правду. Что думаешь ты о моем великом войске?

— Оно умеет сражаться, великий царь, — отвечал Чербул. — И поистине велико числом.

— А что ты скажешь, — спросил султан, — о победе, одержанной вчера правоверными?

— Что то была лишь одна победа, великий царю. А впереди — война.

— Хочешь сказать, — блеснул зубами Мухаммед, — что ак-ифляки будут еще со мною биться?

— Истинно так, о царь, — ответил Чербул.

Султан задумался. Было видно, как за спиной повелителя во тьме шатра застыли сопровождавшие его в ночном обходе палач Кара-Али, сераскер Сулейман и мессер Джованни Анджолелло.

— Мы вчера победили вас, разбили, — заговорил снова Мухаммед. — На что еще надеяться бею Штефану и таким безумцам как ты? Со стороны Поля ваша земля разорена быстрыми, как ветер, татарами.

— Ветер ломает лишь одинокие деревья, о царь времени, — учтиво заметил Войку. — А у нас — кодры.

— Знаю, так вы называете свои леса. Кодры — это Молдова, — так у вас еще говорят, — продолжал Мухаммед. — Но вот с Дуная пришел пожар, способный сжечь и не такие дебри.

— Пламя наши кодры не берет, великий царь. Но даже злейший пожар не может выжечь того, что вечно зреет в недрах земли нашей.

— Ты имеешь в виду драконовы зубы, о дерзкий! — чуть повысил голос султан. — Откуда ты знаешь эту притчу?

— От греков, царь, — отвечал Войку медленно, подбирая слова; гость не был вправе навлечь гнев султана на своих радушных хозяев. — И от толкователя греков, того речистого римлянина, который окончил дни в дунайских пределах, где теперь простерлись твои владения.

— Он знает Овидия, мой Джованни! — сказал султан, кивком головы подзывая своего ученого попугая. — Может, он знает еще и его язык?

— Может быть, даже стихи, мой молодой господин? — дружелюбно спросил по-латыни Анджолелло.

— Музы молчат, когда говорит оружие, — ответил Войку на том же языке.

— Вот уж не думал встретить ученого ак-ифляка, — взял опять слово султан. — Но мы отвлеклись. Значит, люди твоей земли будут сражаться?

— До последнего, о царь. Не гневайся на них, великий султан, иначе они не умеют.

— А сам ты? — усмехнулся Мухаммед. — Дерзнешь снова обнажить саблю против моих воинов?

— Я имел уже эту честь, славный падишах, — ответил Войку, глядя в стальные, с голубым отливом глаза Мухаммеда, в которых каждый миг могла вспыхнуть холодная ярость. — И сочту это вновь за почетный дар судьбы.

Падишах прикусил губу, но вдруг улыбнулся.

— Мы совсем забыли, рядом спит мой Юнис, — понизил он снова голос, приложив палец к губам. — У детей, к счастью, крепкий сон… Странного друга, — покачал головой султан, — послала нашему мальчику судьба, очень странного. Но мы пойдем, Кара-Али, отсюда, тебе в эту ночь не достанется здесь работы; Мухаммед Фатих не отнимает своих подарков у храбрых детей османского войска.

И султан с его малой свитой растворился в ночи так же внезапно, как появился, оставив в шатре Юнис-бека аромат благовоний, которыми была умащена его выкрашенная хной борода.

Войку вновь откинулся на подушки; судорога, снова сводившая мышцы, как было с ним в минуты незавершившейся казни, медленно отпускала его. Он постепенно освобождался от чувства, испытанного однажды в юности, когда отдыхал с друзьями на поляне в лесу после долгой погони за ватагой бродячих лотров. Отойдя без оружия немного в сторону, к краю глубокого оврага, Чербул оказался вдруг один на один с огромным секачом. Одним ударом чудовищных клыков небывало крупный, даже для Тигечского кодра, матерый вепрь мог распороть неосторожного юношу от паха до самой шеи. Но секач, недовольно хрюкая, прошел мимо, надолго заполнив воздух крутым, наводящим ужас запахом зверя. Благоухание царственной особы, только что оставившей шатер Юнис-бека, было тому запаху сродни.

Человек основал на родной земле свой очаг, думал Войку. В его доме живут седовласые родители, работящая и умная жена, растут дети. Их всех связывает любовь, взаимная забота, они научились понимать друг друга, жалеть. Даже твари, живущие при доме: пес, берегущий его нехитрое добро, волы, влекущие перед ним плуг по полю, кони, которых он запрягает в телегу, отправляясь на ближний торг, — даже они, бессловесные, дороги человеку и, кажется, понимают его. Но вот над селом или городом ширится