В маленькой комнате стояли сумерки; Эгерт сидел у окна, и рядом на подоконнике лежала раскрытая книга о заклятиях – но Солль не читал. Уставившись во двор неподвижными, широко раскрытыми глазами, он видел то площадь, где посреди человеческого моря островом возвышается эшафот, то внимательные глаза Тории, нож, рассекающий стебелек петрушки, и топор, рассекающий чью-то шею… Ему вспоминался туманный деканов рассказ о маге, лишенном за что-то магического дара; потом мысли его переметнулись к ордену Лаш – представилось священное привидение, похожее, как два капли воды, на собственное скульптурное изображение; кутаясь в плащ, оно нисходило на эшафот и спасало обреченного с плахи…
В этот момент в дверь стукнули. Солль вздрогнул и, оробев, хотел было уверить себя, что на самом деле стука не было – но скрипнули ржавые петли, и на пороге встал декан.
В сгущающейся темноте Солль не смог бы различить узор линий на собственной ладони – но лицо декана, стоящего в нескольких шагах, почему-то виделось совершенно отчетливо, и лицо это по обыкновению являло собой воплощенную бесстрастность.
Эгерт вскочил, будто бы вместо колченогого стула под ним открылось вдруг жерло вулкана. Появление господина Луаяна здесь, в убогой комнатушке, которую Солль привык считать своим домом, казалось делом столь же немыслимым, как визит небесной луны в гнездышко трясогузки.
Декан взглянул на Солля вопросительно – будто бы это Эгерт явился к нему и собирается о чем-то поведать. Солль молчал, в одночасье лишившись дара речи.
– Прошу прощения, – сказал декан чуть насмешливо, и Солль подумал мельком, что Тория поразительно похожа не отца, не столько внешностью, сколько повадками, – прошу прощения, что вторгся к вам, Солль… В нашу последнюю встречу вы говорили, что готовы покинуть университет, и мотивировали это в том числе своей, гм, бесполезностью… то есть невежеством. Вы сказали это серьезно или для красного словца?
Темный сводчатый потолок опустился и придавил Эгертовы плечи. Его выгоняют, и выгоняют с полным на это правом.
– Да, – сказал он глухо, – я готов уйти… Я понимаю.
Некоторое время оба молчали – декан бесстрастно, Солль смятенно; наконец, не выдержав паузы, Эгерт пробормотал:
– Я… Действительно бесполезен, господин декан. Науки мне… Как небо для муравьихи. Возможно, я… занимаю чужое место?
Его вдруг прошибло потом; он ужаснулся собственным словам. Чужое место. Место Динара.
Декан потер висок – колыхнулся широкий рукав:
– Что ж, Солль… Вы рассуждаете, в общем-то, здраво. Рассчитывать на ваши научные успехи не особенно приходится, и вольнослушатель из вас, прямо скажем, нерадивый… Однако вот… – и Луаян извлек из складок темного одеяния сначала средних размеров том в кожаном переплете, а затем небольшую книжку в переплете картонном:
– Я попросил Торию подобрать вам что-то совсем простое… Для начала. Читать-то вы, к счастью, умеете; когда справитесь с этим – возьмете еще… И не стесняйтесь обращаться, если что-нибудь окажется сложно – может быть, Тория попробует себя в качестве педагога… А может, и нет – иногда мне кажется, у нее вовсе нет терпения…
Декан кивнул, прощаясь, и уже в коридоре сказал вдруг мечтательно:
– Вот у кого был прирожденный дар педагога – так это у Динара. Особенный дар – не навязывать мысль, а заставлять думать, причем для него это была игра, азарт, удовольствие… Нет, Солль, не бледнейте – это говорится не в упрек вам… Но у меня, сами понимаете, нет на вас ни времени, ни интереса; вот я и подумал – неплохо было бы вам позаниматься с Динаром… Ничего, однако, не поделаешь – дерзайте самостоятельно.
С тем декан и ушел; только тогда Эгерт понял, что вокруг стоит темнота, в которой на самом деле невозможно разглядеть ни человеческого лица, ни одежды, ни книг. Покрываясь мурашками, Солль протянул руку к столу – книги были там, и кожаный переплет казался холодным, а картонный – шершавым, как мешковина.
Книги назывались «Устройство мирозданья» и «Беседа с юношеством». Автор первой представлялся Эгерту сухим суровым стариком, излагающим мысли сжато, ясно и требующим от читателя постоянного напряжения; сочинитель же второй любил длинные отступления, переходящие в нотации, обращался к читателю «дитя мое» и казался Соллю добродушным, несколько сентиментальным розовым толстяком.
Страницы картонной книги навевали на Солля скуку, а через главы кожаного тома он продирался, как сквозь колючие заросли. Глаза его привыкли, наконец, к ежедневному чтению и не слезились больше; чтобы размять затекающую спину, Солль повадился каждое утро ходить в город.
Выходил он неспешно, прогулочным шагом, с видом человека, не решившего еще, куда направить свои стопы; однако всякий раз оказывалось почему-то, что Солля неведомым образом заносило на расположенный неподалеку базар. Там он и расхаживал между рядами, пробуя последовательно сало и сметану, фрукты и копченую рыбу, пока среди мелькающих шляп и косынок глаз его не находил черноволосую голову Тории.
Она замечала Солля сразу же – однако делала вид, что увлечена покупками и не желает зря глазеть по сторонам. Переходя от ряда к ряду, выбирая и торгуясь, она понемногу наполняла корзинку снедью – Солль держался неподалеку, не теряя Торию из виду, но и не показываясь ей на глаза.
Закончив покупки, Тория пускалась в обратный путь. Эгерту всякий раз приходилось преодолевать неловкость, когда, обогнав девушку по большой дуге, он будто бы невзначай попадался ей навстречу.
Тория встречала его сухо и без удивления; принимая из ее рук витую ручку корзины, Эгерт покрывался мурашками.
Оба молча возвращались к университету – случайно скосив глаза, Тория видела рядом круглое, обтянутое рубашкой плечо, руку с закатанным рукавом – корзинка в этой руке казалась легкой, как перышко, и только чуть поигрывали мышцы под белой, не тронутой загаром кожей. Тория отворачивалась; через дворик они проходили к хозяйственным пристройкам и так же молча расставались на кухне, причем Эгерт получал в награду за труды то кусок булки с маслом, то сочащийся обломок медовых сот, то кружку молока. Унося добычу, Солль возвращался к себе и с легким сердцем садился за книгу – а заработанное лакомство лежало тут же в ожидании своего часа.
