Он перешагнул порог, вышел в коридор и только теперь заметил, что судорожно стиснутые в кулаках свечи заливают воском его одежду, и сапоги, и обожженные ладони.
– Солль! – сказали за его спиной.
Он не хотел оборачиваться, но декан схватил его за плечи и развернул, всматриваясь в изможденное Эгертово лицо. Во взгляде его был такой напор, что Соллю стало страшно.
– Оставь его, – тихо попросила Тория. Она тоже стояла в проеме, и на душе у нее было чуть легче – может быть, потому, что и головная боль притупилась.
Ухватив Солля за локоть, декан вернул его в библиотеку, насильно усадил на скрипучий стул и только тогда обернулся к Тории:
– Почему бы тебе сразу же не принять микстуру?
– Я думала, обойдется, – ответила она в сторону.
– А теперь?
– Теперь – легче…
Декан испытующи глянул на Эгерта:
– Да, Солль? Легче? Правда?
– Правда, – ответил тот, едва шевеля губами. Свечи его погасли; с трудом разжав пальцы, он уронил огарки на пол. Вокруг лампы над столом с мягким шорохом вертелись бархатные ночные бабочки, а из темного окна, выходившего на площадь, доносилась далекая перекличка сторожей.
– Давно это у вас? – небрежно, будто бы невзначай, поинтересовался декан.
– Это… не постоянно, – объяснил Солль, глядя на бабочек. – Это было… один раз, и сегодня – второй… Я над этим не властен… А можно, я пойду?
– Тория, – поинтересовался декан со вздохом, – у тебя нет вопросов к господину Соллю?
Она молчала. Обернувшись от дверей, Эгерт поймал на себе полный изумления взгляд.
Летний город захлебывался горячей пылью, и разносчики лимонада за один только длинный день успевали заработать больше, нежели зарабатывали обычно за целую неделю. Прохожие страдали от жары, и даже Башня Лаш исторгала ритуальный звук реже, чем обычно. Лоточники приспосабливали над головой соломенные зонты с длинной шелковой бахромой, и казалось, что по площади шествуют огромные цветные медузы. В огромном здании университета кружилась никем не потревоженная пыль, поблескивала в солнечных лучах, беспрепятственно укрывала кафедру, и скамьи, и подоконники, и статуи ученых, и мозаичные полы; жизнь теплилась в пристройках для служащих, в кабинете декана – он напряженно работал над жизнеописанием великих магов – и в комнате его дочери, да еще во флигеле – там жил в полном одиночестве вольнослушатель Солль.
Старушка, отказавшаяся на время от уборки, приносила теперь обеды; Тория взяла на себя обязанность кормить отца завтраком и ужином. Прекрасно зная, что, увлеченный работой, декан может за целый день не проглотить и маковой росинки, Тория сама каждый день ходила в город за покупками, сама приносила в кабинет еду и тщательно следила за тем, чтобы все до последнего кусочка было в конце концов съедено.
Эгерт почти не выходил из комнаты – сидя у окна, он не раз видел, как Тория с корзинкой в руках пересекает университетский дворик. После грозовых ливней, сменявшихся опять-таки жарой, на дорожке во дворе долго не просыхала широкая лужа – однажды на пути идущей с базара Тории обнаружился купающийся воробей.
А может, это был не воробей – намокшие перья топорщились, и Солль запросто мог принять за серого нахала какую-нибудь более благородную птицу; купальщик получал, видимо, несказанное удовольствие от теплой ванны и не заметил подходящую Торию.
Девушка замедлила шаг, потом остановилась – к Эгерту был обращен ее гордый, как на монете, точеный профиль. Он ждал, что, переступив через лужу, Тория двинется дальше – но она на спешила. Птица самозабвенно плескалась в своей купели, и девушка с тяжелой корзинкой в руках терпеливо ждала.
Наконец, воробей – или кто он там был – закончил купание и, так и не почтив своим вниманием деликатную Торию, вспорхнул на выступающую из стены балку – сушиться. Тория переложила ручку корзинки из одной ладони в другую, спокойно и дружески кивнула мокрой птице и продолжила свой путь.
Возвращаясь с рынка на другой день, Тория у самого парадного входа ухитрилась-таки налететь на вольнослушателя Солля.
Корзина подверглась серьезной опасности и наверняка пострадала бы, если б Солль не подхватил ее обеими руками. Оба испугались неожиданной встречи и некоторое время молча глядели друг на друга.
Тория не могла не признаться себе, что Эгерт, в который раз, удивляет ее. С ним снова произошла, по- видимому, перемена – лицо со шрамом по-прежнему оставалось изможденным и невеселым, но из глаз исчезло то затравленное выражение, которое Тория давно привыкла видеть и научилась презирать. Теперь это были просто усталые человеческие глаза.
В последнее время Тория слишком часто ловила себя на мыслях о Солле. Думать о нем она считала неприличным, однако избежать размышлений тоже оказалось невозможным: слишком поразил он ее тогда, в библиотеке, поразил не столько способностью ощущать ее боль, сколько признанием своей вины, немыслимым, по ее мнению, в устах убийцы. Сама того не сознавая, она хотела теперь увидеть его снова и разглядеть повнимательнее: что же, он действительно осознал свою низость? Или это всего лишь уловка, жалкая попытка вызвать сочувствие и заслужить смягчение приговора?
– Отдайте-ка корзинку, – сказала она сухо. Никакие другие слова в этот момент не шли ей на язык.
Солль покорно протянул ей свою добычу – качнулись зеленые перья пышной связки лука, свешивающиеся за край корзинки. Из луковых зарослей выглянуло горлышко винной бутылки и тугой круглый бок золотого сыра.
