Когда я проснулся, было два часа. Погода была прекрасная. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь жизнь мне казалась такой прекрасной и такой полной. Недавние впечатления ожили в памяти, безоблачные, достижимые, сулившие радостные надежды. Я быстро оделся. Я был доволен и склонен к хорошим поступкам. Время от времени сердце радостно билось у меня в груди. Приятное возбуждение не покидало меня. У меня уже не было тех тревог, которые меня осаждали перед тем, как я заснул. Я помнил только результат, думал только о том часе, когда снова увижусь с Маргаритой.

Я не мог оставаться у себя. Моя комната казалась мне слишком маленькой, чтобы вмещать мое счастье; мне нужна была вся природа, чтобы слиться с ней.

Я вышел.

Я зашел на улицу д’Антэн. Коляска Маргариты ждала ее у дверей; я пошел по направлению к Елисейским полям.

Я любил всех, кого встречал на улице.

Как любовь делает добрым!

Я прохаживался уже в продолжение целого часа от лошадей Марли до круглой площадки и от круглой площадки до лошадей Марли, когда увидел вдалеке экипаж Маргариты; я не узнал его, я его почувствовал.

Она остановилась у поворота, и к ней подошел высокий молодой человек, отделившись от группы людей, с которыми он разговаривал.

Они поговорили несколько минут; молодой человек вернулся к своим друзьям, лошади тронулись; приблизившись к этой группе, я узнал в том, кто разговаривал с Маргаритой, графа Г..., портрет которого я видел и о котором Прюданс мне говорила, что ему Маргарита обязана своим положением.

Это его она не велела вчера пускать; мне казалось, что она остановила свой экипаж, чтобы объяснить ему причину, и я надеялся, что в то же время она нашла какой-нибудь новый предлог, чтобы не принять его и на следующую ночь.

Не помню, как я провел остальной день; я гулял, курил, разговаривал, но в десять часов вечера я уже не помнил, что я говорил, с кем я встречался.

Помню только, что я вернулся домой, провел, как мне казалось, три часа за своим туалетом и сто раз смотрел на стенные и на карманные часы, которые, к несчастью, шли совершенно одинаково.

Когда пробило пол-одиннадцатого, я решил, что пора идти.

Я жил в это время на улице Прованс; я пошел по улице Мон-Блан, пересек бульвар, пошел по улицам Людовика Великого, Порт-Магон, д’Антэн. Я посмотрел на окна Маргариты.

Они были освещены.

Я позвонил.

Я спросил у швейцара, дома ли мадемуазель Готье.

Он мне ответил, что она никогда не возвращается раньше одиннадцати – четверти двенадцатого.

Я посмотрел на часы.

Мне казалось, что я шел медленно, но все мое путешествие продолжалось всего пять минут.

Тогда я начал прогуливаться по пустынной улице, где не было лавок.

Через полчаса Маргарита приехала. Она вышла из коляски и осмотрелась кругом, как бы ища кого- то.

Коляска медленно отъехала, так как конюшни были в другом месте.

Когда Маргарита позвонила, я подошел к ней и сказал:

– Здравствуйте.

– Ах, это вы? – сказала она не особенно довольным тоном.

– Ведь вы мне позволили прийти к вам в одиннадцать часов?

– Да, верно; я забыла.

Эти слова разрушили все мои утренние размышления, все мои сегодняшние надежды. Однако я уже немного освоился с ее манерами и не ушел, как, наверно, поступил бы раньше.

Мы вошли.

Нанина поджидала нас, стоя в открытых дверях.

– Прюданс вернулась? – спросила Маргарита.

– Нет еще.

– Пойди скажи, чтобы она пришла, как только вернется. Сначала потуши лампу в гостиной, и, если кто- нибудь придет, скажи, что я не вернулась и не вернусь.

Чувствовалось, что она чем-то озабочена и даже, может быть, ждет какого-нибудь неприятного посетителя. Я не знал, как себя держать и что говорить. Маргарита направилась в спальню, я не трогался с места.

– Идемте, – сказала она.

Она сняла шляпу, бархатное манто и бросила их на постель, потом опустилась на большое кресло, около камина, который топили до начала лета, и сказала мне, играя цепочкой своих часов:

– Ну, что вы расскажете новенького?

– Ничего; пожалуй, только то, что мне не следовало приходить сегодня вечером.

– Почему?

– Потому что вы, по-видимому, недовольны тем, что я пришел.

– Нет, это не так; я больна, мне было нехорошо весь день, я не спала ночь, и у меня теперь ужасная мигрень.

– Хотите, я уйду, и вы тогда ляжете в постель?

– О, вы можете остаться: если я захочу лечь, я лягу при вас.

В это время позвонили.

– Кто еще там? – сказала она с жестом нетерпения.

Через несколько минут опять раздался звонок.

– Некому открыть, нужно мне самой пойти.

И она встала, сказав мне:

– Подождите здесь.

Она прошла в переднюю, и я слышал, как открылась входная дверь. Я прислушался.

Тот, кому она открыла, остановился в столовой. С первых же слов я узнал голос молодого графа N...

– Как вы себя чувствуете сегодня? – спросил он.

– Плохо, – ответила сухо Маргарита.

– Я вам помешал?

– Может быть.

– Как вы меня принимаете? Что я вам сделал дурного, милая Маргарита?

– Мой милый друг, вы мне ничего не сделали дурного. Я больна, мне нужно лечь в постель, и вы мне сделаете большое удовольствие, если уйдете. Мне это надоело: не успею я вернуться домой, как через пять минут вы появляетесь. Что вам нужно? Чтобы я стала вашей любовницей? Но ведь я вам уже сотни раз говорила, что я не хочу, что вы меня выводите из себя и чтобы вы обратились в другое место. Сегодня повторяю вам это в последний раз; я вполне определенно не хочу вас; прощайте. Вот Нанина вернулась; она вам посветит. Прощайте.

И не прибавив больше ни слова, не выслушав того, что бормотал молодой человек, Маргарита вернулась в свою комнату и сильно хлопнула дверью. Вскоре вошла Нанина.

– Послушай, – сказала ей Маргарита, – всегда отвечай этому несносному человеку, что меня нет дома или что я не хочу его принять. Я устала, в конце концов, видеть постоянно людей, которые хотят от меня того же самого, платят мне и считают, что они со мной квиты. Если бы те, кто впервые приступает к нашему постыдному ремеслу, знали, в чем оно заключается, они скорее пошли бы в горничные. Но нет; нам хочется иметь платья, экипажи, бриллианты; мы верим тому, что нам говорят, потому что проститутки тоже умеют верить; и мало-помалу изнашивается наша душа, наше тело, наша красота, нас боятся, как диких зверей, нас презирают, как каких-то париев, нас всегда окружают люди, которые берут от нас всегда больше, чем они нам дают, и в конце концов мы подыхаем, как собаки, погубив и себя и других.

– Успокойтесь, барыня, – сказала Нанина, – вы расстроены сегодня.