К тому же как результат болезни или от природы, но в глазах этой женщины мелькали время от времени огоньки желания, сулившие неземные радости тому, кого она полюбит. Но тем, кто любил Маргариту, не было конца, она же не любила никого.

Словом, в ней была видна непорочная девушка, которую ничтожный случай сделал куртизанкой, и куртизанка, которую ничтожный случай мог превратить в самую любящую, самую чистую женщину. У Маргариты, кроме того, было чувство гордости и независимости: эти оба чувства, если задеть их, могли сделать то же, что и целомудрие. Я ничего не говорил, моя душа вся как бы сжалась в сердце, а сердце отражалось в глазах.

– Так, значит, это вы, – начала она вдруг, – приходили узнавать о моем здоровье, когда я была больна.

– Да.

– Знаете, вы поступили прекрасно. Чем я могу вас отблагодарить?

– Позвольте мне время от времени приходить к вам.

– Сколько угодно, от пяти до шести, от одиннадцати до двенадцати. Послушайте, Гастон, сыграйте мне L’invitation ? la valse.[2]

– Зачем?

– Чтобы доставить мне удовольствие; к тому же я никак не могу сыграть его сама.

– В чем же вы затрудняетесь?

– В третьей части, пассаж с диезами.

Гастон поднялся, сел к пианино и начал играть эту чудесную вещь Вебера по нотам, которые лежали на пюпитре.

Маргарита, опершись одной рукой о пианино, напряженно смотрела, следила глазами за каждой нотой и подпевала вполголоса, а когда Гастон подошел к указанному пассажу, она продолжала напевать, ударяя пальцами по крышке пианино:

– Ре, ми, ре, до, ре, фа, ми, ре – этого я никак не могу сыграть. Начните сначала.

Гастон начал сначала, потом Маргарита ему сказала:

– Теперь дайте и мне попробовать.

Она села на его место и сыграла в свою очередь; но ее непокорные пальцы все время ошибались в этом месте.

– Прямо непостижимо, – сказала она с ребяческой интонацией, – я никак не могу разучить этого пассажа! Вы не поверите, я сижу иногда до двух часов ночи над ним! А как вспомню, что этот несносный граф восхитительно играет его наизусть, так и начинаю злиться на него, право.

И она опять начала сначала, и все с теми же результатами.

– Ну его к черту, вашего Вебера, музыку и пианино! – сказала она, забросив ноты на другой конец комнаты. – Ведь не могу же я брать восемь диезов подряд!

И она скрестила руки на груди, окинула нас всех взглядом и топнула ногой.

Щеки ее покраснели, и легкий кашель вырвался из груди.

– Ну-ну, – сказала Прюданс, которая уже сняла шляпу и оправляла прическу перед зеркалом, – вы еще рассердитесь, вам станет худо, пойдемте лучше ужинать. Я умираю от голода.

Маргарита опять позвонила, потом села к пианино и начала петь вполголоса какую-то шансонетку, аккомпанемент к которой ей давался без ошибок.

Гастон знал эту песенку, и они пели как бы дуэтом.

– Не пойте эту гадость, – сказал я Маргарите просящим голосом.

– О, как вы стыдливы! – сказала она с улыбкой, протянув мне руку.

– Я не за себя прошу, за вас.

Маргарита сделала жест, который должен был означать: о, я уже давно покончила со стыдливостью.

В это время пришла Нанина.

– Ужин готов? – спросила Маргарита.

– Да, сейчас будет готов.

– Кстати, – обратилась ко мне Прюданс, – вы не видели квартиры, пойдемте я вам покажу.

Вы знаете, гостиная была очень красива. Маргарита проводила нас немного, потом позвала Гастона и пошла с ним в столовую, чтобы посмотреть, готов ли ужин.

– Послушайте, – громко сказала Прюданс, посмотрев на этажерку и взяв там саксонскую статуэтку, – я не видела у вас этой фигурки!

– Какой?

– Маленького пастуха, который держит клетку с птицей.

– Возьмите, если он вам нравится.

– Ах, зачем!

– Я хотела его подарить горничной, мне он не нравится; но раз он вам нравится, возьмите его.

Прюданс обрадовалась подарку и не обратила внимания на форму, в какой он был предложен. Она отложила статуэтку в сторону и повела меня в уборную; там она показала мне две одинаковые миниатюры и сказала:

– Вот граф Г... Он был страшно влюблен в Маргариту. Он ее оставил. Вы знаете его?

– Нет. А это кто? – спросил я, указав на вторую миниатюру.

– Это маленький виконт Л... Он должен был уехать.

– Почему?

– Потому, что он был почти разорен. Как он любил Маргариту!

– И она его тоже сильно любила?

– Она странная девушка, с ней никогда не знаешь, что и подумать. Вечером в тот день, как он уехал, она была, по обыкновению, в театре, а между тем в час разлуки она плакала.

В это время пришла Нанина и доложила, что ужин подан.

Когда мы вошли в столовую, Маргарита стояла у стены, а Гастон держал ее руки в своих и что-то тихо говорил ей.

– Вы с ума сошли, – ответила ему Маргарита. – Вы отлично знаете, что я не хочу вас. Нельзя только после двухлетнего знакомства с такой женщиной, как я, пожелать стать ее любовником. Мы отдаемся сейчас же или никогда. Ну, господа, к столу.

И, вырвавшись из рук Гастона, Маргарита усадила его по правую руку, меня по левую, потом сказала Нанине:

– Прежде чем сесть, скажи кухарке, чтобы она не открывала, если позвонят.

Это предупреждение было сделано в час ночи.

Мы много смеялись, пили и ели. Очень скоро веселье перешло всякие границы; время от времени раздавались словечки, которые в известных кругах общества считаются веселыми и которые всегда пачкают уста, их произносящие; они вызывали бурю восторга со стороны Нанины, Прюданс и Маргариты. Гастон от души радовался; он был добрый малый, но ум его был ложно направлен. Была минута, когда я хотел забыться, не задумываться над тем, что происходит на моих глазах, и принять участие в общем веселье, которое, казалось, входило в меню ужина; но мало-помалу я как-то изолировался, мой стакан оставался полным, и мне было грустно видеть, как это прелестное двадцатилетнее существо пьет, говорит языком носильщиков и смеется всем гадостям.

Меж тем как это веселье, эта манера разговаривать и пить у других, казалось, происходили от распущенности, привычки и избытка сил, у Маргариты оно производило впечатление потребности забыться, лихорадочного состояния, нервной возбудимости. При каждом бокале шампанского ее щеки покрывались нездоровым румянцем, и кашель, легкий в начале ужина, усилился в конце и заставлял ее закидывать голову на спинку стула и прижимать руки к груди всякий раз во время приступа. Мне было больно подумать, какие страдания причиняли этому хрупкому созданию постоянные излишества.

В конце концов произошло то, что я предвидел и чего я так боялся. К концу ужина у Маргариты случился более сильный припадок кашля, чем за весь вечер. Мне казалось, что грудь ее раздирается изнутри. Бедная девушка побагровела, закрыла от боли глаза и поднесла к губам платок, который окрасился каплей крови. Тогда она встала и побежала в уборную.