лет назад.

— Наши отцы были врачами и добрыми друзьями, — начал он. — Но прошло столько лет! И мы выбрали такие разные дороги! Но вы не знаете Гюстава! Он сразу перебросил мост и над годами и над славой! — И Леге обстоятельно и очень интересно рассказал о своем последнем пребывании в Круазе, которое — увы! — завершилось печально... — Одним из тех страшных губительных припадков эпилепсии, которым бедный Гюстав был подвержен еще с детства! — заключил он.

Его рассказ сильно подействовал на Неду. Пока Филипп переводил отцу, она заговорила об Эмме Бовари, героине романа Флобера, который произвел на нее глубочайшее впечатление, — она тайком прочитала его в пансионе.

— По правде говоря, я до сих пор не могу сказать, какие чувства вызвала во мне эта несчастная Эмма! — горячо говорила она, обращаясь то к Леандру, то к его матери. — Такая мучительная жажда бежать… порвать с пошлостью провинциального мирка... Мирка аптекаря Омэ... Она задыхалась в нем. Как звали того, второго — Лере? Я уже забыла имена...

— Напротив! Я удивлен, что вы так хорошо их помните... Да, Лере.

— Вот эти двое. И особенно ее муж, доктор Шарль Бовари! Бездарный, пустой, апатичный. И такой скучный, такой отупляюще однообразный. Невозможно не посочувствовать ей! Но невозможно и не осуждать ее... Ведь как обманчиво и призрачно то, чего достигла Эмма ценой стольких низостей и преступлений! Пока она сама себя не наказала в конце концов! Помните Родольфа? Его хлыст с золотой ручкой. И второго — студента...

— Леона.

Но ей не нужна была подсказка. Она благодарно улыбнулась Леандру, а глаза выдавали ее чувства. Она была счастлива, что ее слушают с таким вниманием, горда тем, что нашла возможность доказать...

— В сущности, этот Леон ничтожный человек. Пустышка. Трус в любви! — неожиданно сказала Неда и сама удивилась себе и удивила Леандра.

Он оцепенел и внимательно вгляделся в нее, вспомнив намеки Позитано. Ему показалось, что такую характеристику Леону — образную и меткую — могла бы скорее дать Марго, а не Неда. Но тут же он возмутился, что позволяет себе сравнивать их.

Но мадам Леге была очарована. Она всплеснула сухими ручками и воскликнула:

— Как хорошо вы это сказали, моя милая! Мы, женщины, всегда предпочитали сгореть в огне. Ах, молодость, молодость!

— Но разве ужасная судьба Эммы Бовари не знаменательна, сударыня?

— Может быть, и знаменательна. Но в каком смысле, моя милая?

— Я хочу сказать... Это судьба женщины! Крик ее души. Право женщины на то, чтобы ее признали человеком. Равной!

— О моя дорогая! Я просто приятно удивлена! — сказала наконец мадам Леге и посмотрела на сына. — Признаюсь, я не ожидала услышать такое здесь, в этом городе. Я непременно должна написать об этом госпоже Тюрго! (Госпожа Тюрго была одной из парижских знаменитостей, страстной поборницей женского равноправия.) А может быть, это дойдет и до ушей господина Флобера? Правда, Леандр? Как одна здешняя...

Консул, опасаясь, как бы мать не сказала чего-то неуместного, поспешил ее прервать:

— Вы забываете, мама, мадемуазель Неда воспитывалась в Вене. Вы знаете, что здешняя почва неблагоприятна для феминистических идей... Разумеется, господин Задгорский передовой человек, — тотчас поправился он. — Я рад, я счастлив, что вы привили дочери такие широкие, современные взгляды, сударь! — добавил консул по-турецки.

Приветливо улыбнувшись удобно расположившемуся в кресле Радою, он попросил Филиппа передать отцу содержание их разговора. Но не успел Филипп этого сделать, как мадам Леге, взглянув на часы, испуганно воскликнула:

— Бог мой! Что случилось с супругами Позитано? Я в самом деле начинаю беспокоиться!

— Может быть, в последний момент произошло что-то непредвиденное, — сказала Неда, недовольная тем, что мадам Леге переменила тему разговора.

— Странно, но у меня какое-то предчувствие... Леандр, ты бы послал за ними фаэтон. Они опоздали уже на целый час!

— Их просто задержал дождь, мама!

Словно в подтверждение его слов раздался звонок, и Сесиль — до сих пор она стояла у балконной двери и смотрела, как дождь барабанит по крышам домов, — кинулась в прихожую следом за лакеем.

— Они! Синьор Витторио и синьора Джузеппина! — возвестила сияющая девочка, прибежав назад.

Вслед за ней в широких дверях появились супруги Позитано. Маркиза, на целую голову выше своего мужа, все еще красивая женщина, в строгом темно-красном платье для послеобеденных визитов, которое — увы! — не могло скрыть ее полноты, и маленький маркиз, как всегда оживленный, подвижный, веселый и сияющий улыбкой.

— Тысячу извинений! — воскликнул он, подойдя к столу. — Меня взяли в плен... О мадонна! Как я мог даться в руки этой банде... И я был наказан, уверяю вас! Нет, нет, это будет уж чересчур, если и вы меня накажете, — говорил Позитано, весело поблескивая своими глянцевитыми глазками, здороваясь со всеми по очереди и целуя руки дамам.

— Но кто вас взял в плен? Какая банда? — раздался среди веселого смеха голос мадам Леге, когда все расположились вокруг стола и Жан-Жак появился с кофе для новых гостей. Мадам Леге не забывала, в какой стране она находится.

— Кто? Майор!

— Майор?

— Майор Сен-Клер, сударыня!

— Такой милый джентльмен! Вы шутите, разумеется!

— Если вы это называете шуткой!

— Твое счастье, Леандр, что ты вовремя вернулся с этой экскурсии.

— Я все же не понимаю, Витторио! Как это ты позволил себя уговорить!

— Но если у майора такая союзница, как миссис Джексон, мой милый... Ты же знаешь миссис Джексон!..

— Разумеется, не обошлось без этой миссис Джексон! — заметила его жена.

— Драгоценная Беппина! — И маркиз сделал трагикомический умоляющий жест.

Все рассмеялись, даже Радой, хотя и не понял, в чем дело, — Филипп, услышав имя американки, забыл о своей обязанности переводчика.

— О, миссис Джексон была в таком чудесном настроении! Поедемте! Посмотрим укрепления! Понаблюдаем! — словоохотливо продолжал Позитано, бессознательно желая поддразнить жену. — И барон... И еще капитан Амир, что к ней прилип... Разве я мог испортить компанию? Можно ли меня за это бранить? И вот мы ездили и смотрели укрепления, деревни. Хорошо еще, что погода испортилась, а то американка, того гляди, решила бы там заночевать! — заключил он, и снова все рассмеялись, но смех Джузеппины и Филиппа звучал неестественно.

Радой в парадном черном костюме сидел между Филиппом и Недой напротив мадам Леге. Ради такого случая он надел перламутровые запонки, заколол галстук рубиновой булавкой, пристегнул часы массивной золотой цепью. Он важно кивал, улыбался, разнеженный и благодарный, гордый тем, что он здесь, что исполняются самые заветные чаяния его жизни. Но вместе с тем он все время был настороже и не спускал глаз с матери консула.

— И хорошо, что вы вернулись, — сказал он, чтобы как-то принять участие в разговоре. — Тяжко приходится тем, кто сейчас работает на укреплениях под дождем.

— Оставь... Незачем им говорить об этом, — шепнул ему Филипп, у которого совсем упало настроение.

Он не собирался переводить отцовское замечание, но Позитано поспешил показать свое знание болгарского языка.